Холод - [4]

…Когда их с мамой привезли сюда, в Дно, их отправили тоже в барак — впрочем, за всю свою последующую жизнь Кили видел либо бараки, либо прислужьи каморки, типа той, в которой прожил последние два года. Тот барак, в который они тогда попали, был поделен на комнаты, по двадцать душ в каждой, и в нем было относительно тепло. Именно что относительно — печки стояли через комнату, и в комнате, где оказался Кили с матерью, печки не было. Двери постоянно держали открытыми, а если кто закрывал, доходило и до драк, потому что если дверь закрыть, то замерзнут все.

Первый месяц им запрещалось выходить на улицу, и месяц этот запомнился Кили, как месяц страха и томительного ожидания — что же дальше? Он маялся, другие маялись… только мама не маялась. Мама вязала. Как она сумела прихватить из дома несколько мотков красной шерсти, Кили так и не понял, но мама сидела, и вязала — когда у нее не было работы по бараку или по кухне.

Она вязала шарфы, один, большой, связала для Кили, другой, поменьше, для себя.

— А зачем такой длинный, мам? — удивился тогда Кили.

— Затем, что ты вырастешь, и будет в самый раз, — заверила мама. — Вот, смотри. Видишь? Собачки и кошки. Пришлось мою шапку чуть-чуть распустить…

Собачками мама называла вышивку, которая в семьях, подобных их семье, была очень распространенной в те годы. Два стежка вперед, два назад и чуть вверх — острая собачья мордочка. И два стежка покороче — ушки. Вот и вся собачка. Еще мама вышивала кошек — ромбик из четырех стежков, и ушки — тоже четыре коротких стежка. Так она и вышила шарф: кошка, собачка, кошка, собачка. Красный шарф с белой каемкой из стилизованных мордочек, которые за мордочки может принять только тот, кто знает, что это мордочки.

Потом, наконец, их выпустили, и даже дали жилье.

Кили с мамой достался угол в комнате, еще худшей, чем в бараке. Комната оказалась ледяной по зимам, и сырой летом. А у мамы оказались слишком слабые легкие.

Она умерла через два года, когда Кили исполнилось одиннадцать.

* * *

От теплой батареи его, конечно, прогнали — в том, что прогонят, Кили и не сомневался. Кое-как запахивая пальто, упорно не желавшее сходиться на животе, он вышел из подъезда, и побрел, куда глаза глядят. Ладно, хоть отогрелся, и то дело. Поесть бы что-то, хоть немножко. Вот если бы карточка… Кили горько вздохнул. Может, попробовать в социалку зайти? Может, хоть хлеба кусок дадут?

До социалки пришлось тащиться полчаса, не меньше. Кили там немного знали, поэтому, не смотря на отсутствие карточки, оделили двумя кусками хлеба и стаканом тепловатого жидкого чая. Оделяла, конечно, баб Нюра, человечиха, но добрая и сострадательная.

— Чего, выперли? — догадалась она, глядя, как Кили спешно пьет чай.

— Ага, — кивнул Кили. — Совсем.

— И карту зажали, — догадалась баб Нюра.

— Точно, — согласился Кили.

— Вот Ашур сученыш, — протянул баб Нюра. — Как припрутся, самого тухляка им наложу. Килька, ты давай, быстро жри, а то придет еще кто…

Кили понимающе закивал. Давясь, проглотил хлеб, второй кусок сунул в карман, потом залпом допил чай.

— На ночь куда? — спросила баб Нюра.

— Не знаю, — пожал плечами Кили.

— Под мост не ходи, — понизив голос, произнесла баб Нюра. Зыркнула глазами туда-сюда. — Тама трубы теплые, но ты не ходи!

— Почему? — спросил Кили.

— Потому что «водолазы» тама, — объяснила баб Нюра. — Закрючат тебя, и вся недолга.

— Ясно, — кивнул Кили.

Плохо. Про мост он думал. Именно про мост он и думал — потому что там действительно проходили какие-то коммуникации, неподалеку была котельная, и под мостом точно можно было бы переждать ночь.

— По знакомым пройдись, может, пустит кто, — посоветовала баб Нюра.

— Попробую, — убито кивнул Кили.

Не было у него никаких знакомых.

И быть не могло.

…Когда Кили ушел, баб Нюра села за ближайший стол и пригорюнилась. Из подсобки высунулся ее стародавний помощник, повар Геша, и поинтересовался:

— Килька, что ль?

— Он самай, — вздохнула баб Нюра. — Кажись, всё Килька наш. Жалко…

— Погодь. А сколько ему? — Геша нахмурился.

— Полтинник уже, вроде, — баб Нюра задумалась. — Прямо он чего-то совсем сдал. И кишки, видать, загнили, видал, живот какой?

— Не особо смотрел, тут их столько ходит, что не усмотришь. Полтинник? Так это еще много пожил, тю. Это ж он до сорока пяти отработал, считай, да потом приживалом мотался. Долго. Значит, срок ему.

— Сказала, чтобы под мост не ходил.

— Ну и дура, — фыркнул Геша. — Там хоть быстро они их. Всё лучше, чем замерзнуть.

— Может, знакомые пустят?..

— Нюр, окстись, а? — Геша рассердился. — Не бывает у них знакомых! Сама знаешь, как их за знакомства дрючат! Если до таких лет дотянул, то умный, а умные не знакомятся, так, только знаются, и всё. И вообще, чего жопу развесила? Пошли котлы мыть, скоро закладку делать, а она сидит, тут, понимаешь, царевна-несмеяна! Иди, иди, хватит жалость давить.

— Ну так живые же, — баб Нюра встала, зевнула. — Ай, ладно. Не он первый, не он последний…

* * *

Следующий шаг, который Кили решился предпринять, был шагом отчаяния — он отправился к Центру, чтобы рассказать про то, что у него отняли карточку, и попросить новую. По медальону, который он Ашуру не отдал, сохранил. РДИЦ, расчетный документооборотный информационный центр, находился в сорока минутах ходьбы, но для Кили эти сорок минут превратились в полтора часа, ходец из него был хуже, чем средний. Кили не шел, он семенил меленькими шажками, потому что проклятый живот снова начал разрываться от боли, а потом пришла и стародавняя спутница боли — рвота. Кили едва успел убраться с дороги в какой-то дворе, и пристроиться за мусорными ящиками. Рвало его долго, и, когда, наконец, отпустило, он понял с ужасом, что обессилел совершенно. Сердце колотилось, как бешенное, по лицу ручьями струился пот, в глазах двоилось. Кили долго сидел на снегу, приходя в себя, потом принялся приводить в порядок то, что испачкалось — кое-как оттер снегом одежду, лицо, руки. Захотелось пить, он пожевал немного снега. Вроде бы получше.