Холмы России - [70]

— Папа, остановись!

— Не прерывай. Зло и ненависть к чужому счастью сведут тебя, черты твои исказятся. Мне что — все равно, что моя дочь несчастная, в рваных чулках пройдет по улице?

Лия не дослушала отца, ушла в свою комнату, и слышен был вздох, как будто горе зашло в дом.

— Вот, уже, — сказал Николай Ильич жене. — Сперва веселые вечеринки, а потом вздохи и жажда нового веселья. Она же слаба. Она погибнет.

— Время спать, — сказала Ирина Алексеевна. Погасила свет.

Николаи Ильич в темноте, ощупью, добрался до двери комнаты дочери: хотел успокоить ее, да и себя. Дверь была закрыта.

— Не переживай, — сказал Николай Ильич. — В каждой семье свои проблемы, и у нас… Спокойной ночи, — подождал ответа, прижался ухом к двери. — Прости, если что не так. Ты же моя дочь… Ты закрыла форточку?

— Спи, папа.

— Спокойной ночи, — ласково и с благодарностью, что она не помнила зла, щадила и его, прошептал:-Все будет хорошо. Не думай. Повернись на правый бочок.

Николай Ильич лег рядом с женой под легкое пуховое одеяло. Сложил руки на животе.

— Сколько волнений. Наша дочь добра, слишком добра. Его чувства бурлят. Девочка рядом с грехом, — прошептал он. — Завтра же поговорю с Полиной Петровной. Наедине. Придумай куда-нибудь уйти перед вечером.

Утром, после бессонной ночи, Феня, освежившись холодной водой из крана, тягостно собралась на работу и, осторожно закрыв дверь, ушла.

Полине Петровне во вторую смену. Еще лежала в постели.

Не вставал и Сергей.

И само утро, словно помученное, долго и хмуро просыпалось под низкими тучами.

После ареста мужа Полина Петровна, не в силах что-либо стронуть в его деле, смирилась ожиданием и надеждами, что как в срубе колодезном мелькали солнечными узорами изредка.

Неужели из желавинских глаз помело и запятнало?

Из необъяснимого, как паутина в углу: когда появилась и почему в этом углу? Кто может объяснить выбор и движение насекомого? Но что-то было, какая-то трещина, из которой и начал свое дело паук… Что нашел, что притянуло взгляд желавинский к их семье?

Она и прежде искала ответа. Являлись воспоминания бессвязной чередой, и не выпадал случай, который объяснил бы хоть что-то. Как огнем лесным водило имя Желавина: то у березы, то у болота, то в окнах жигаревской избы, приманивало какой-то ворожбой, гасло и снова загоралось в другом уже месте, совсем пропало и вдруг явилось на кресте могильном.

Полина Петровна помнила Желавина в кожанке, с маузером, на коне, в шинели фронтовой, исхудавшего, вымученного лихорадкой; в черничниках видела, когда собирала ягоды, — не подходил, стоял в отдалении.

Здесь, в Москве, как-то явился в больницу, на прием к ней. Жаловался, что душой занемог, хворает извинялся, что «издаля» беспокоить приехал, стыдясь, снимал рубаху — черную сатиновую косоворотку.

К столику подошел тяжело, поскрипывая сапогами.

— Расслабь ремень, — сказала она.

Он расслабил ремень, широкий, с тяжелой литой медной пряжкой.

Она, сидя на стуле, слегка потрогала его тело. Оно не было мощным, но и не было слабым: сила мускулов распространялась в длину, почти неуловимая-не как бывает в коренастом, вся на виду. Кожа эластичная, чистая, белая, лишь лицо и шея прокопчены солнцем.

Попросила показать рот и поднялась.

Он открыл рот — оскалился зверем. Она надавила на язык ложечкой. Темная впадина глотки дышала розово.

Зубы желтоватые, крепкие, с непопорченной эмалью, гортань и язык чисты.

Нажала под печень — сильнее, сильнее.

— Больно?

— Нет.

Приставила кружочек стетоскопа к его груди пониже соска и услышала потрясающие удары сердца.

«Что с ним?»- подумала она. Посмотрела в его глаза. Они были закрыты.

Будто во мраке каком-то, в ужасе проваливалось его сердце.

«Что с ним?»

Он сжал ее руку и отвел. Глаза его были прозрачны, как из льда.

— Дсментий Федорович, — прошептал он и показал в окно. Прошел мужчина в военном.

— Дементий Федорович на работе, — сказала Полина Петровна.

— А будто он. Стать такая. Слышал, на новую квартиру скоро?

— У нас новая… Так что с душой? — спросила Полина Петровна.

— А вроде как гнетет, и лед находит. Утопленный будто бы в окно: стук-стук.

— Какой утопленный?

— Болотный, болотный.

Полина Петровна выписала рецепт: валерьяна, бром…

Желавин оделся как по тревоге. Поклонился с картузом в руке.

— Что у тебя с сердцем? — спросила Полина Петровна.

— Все бегу куда-то. Из последнего.

— Отдохни.

— Счастливые люди отдыхают. А я нет. По неизбежному, как конь, тяну. Не сам себя зануздывает и не сам разнуздывается.

Он показался за окном, опустив голову шел, а будто не сходил с места.

Полина Петровна вышла из кабинета по делу, в большой зал с сидящими у стен больными. Почуяла какой-то взгляд… За окном, во дворе, на скамейке у ограды, сидел Желавин, будто бы дремал, но виделось, как прозрачно поблескивали глаза из-под картузного козырька.

«Позвонить мужу? — подумала она. — Зачем?»

Она снова вышла. Он сидел на скамейке за зеленым газоном.

«Позвонить мужу? Зачем?»

Она прошла по залу. Белым халатом словно осветила окно и видела, острился блеск желавинских глаз.

После работы она вышла из подъезда больницы, спустилась осторожно по сточенным, вымытым гранитным ступенькам, глядя под ноги в белых на высоком каблуке туфлях, чувствуя свежий запах парка и раскаленного жаром асфальта. Цветастое, зеленое с синим, крепдешиновое платье ее с короткими рукавчиками затрепетало.