Холмы России - [21]

— Штопором тебя кружило, — смеясь, подсказал Федя.

— Да, занесло меня прямо на орешник в овраге.

А орешник там высотой с хорошее дерево. На нем и повис.

Застрял крыльями между двух орешин, в макушках. Никак не сверну. А без крыльев пикировать — высоко, разобьюсь. Федор прибежал, кричит мне: «В другой раз учтем насчет парашюта». — «А как сейчас быть?» — спрашиваю.

«Держись, отвечает. Я за народом побегу». Народ прибежал. Натянули мужики одеяло. Мягко так оно меня приняло, прямо под отцову руку. Одной рукой он меня — за ворот, другой — ремнем. «Это, говорит, тебе, чтоб холстину без спроса не порол. А вот тебе еще, чтоб ты никогда летчиком не был, а служил бы в матушке пехоте.

А это, говорит, за храбрость тебе, дурню, чтобы знал, как ею распоряжаться…»

Федор и Новосельцев смеялись.

— Смешно, — сказал Кирьян. — А я после этого полета на птиц боялся глядеть.

Федор уткнулся в траву, как бывало в детстве, когда, накупавшись в реке, ложился на землю, греясь ее печным духом.

— Крылья эти потом сняли. Мать Кирьяна из холстины с них нам по рубашке сшила… «Летайте!»

Далеко в поле показался силуэт женщины, стройный, тонкий в поясе. Темно вскрылялся платок на ее плечах.

«Приехала», — узнал Феню Кирьян, и сразу толкнула в сердце разбуженная тоска по ней.

Все трое глядели, как она шла в этом отдалением просторе, казалось, не двигалась, а навстречу ей плыла поникшая до пояса несжатая рожь с малиново обсеянной закатом березкой.

— Кто это? — спросил Федор.

— Феня, — сказал Кирьян.

— Жена Мити! Как она без него?

Кирьян, с ленцою поднявшись, пошел к реке — к темневшей между кустов бочажине. Напился и окунул в бочажину разгоряченное костром лицо. Слышал он, как Новосельцев громко говорил, подзадоривая его:

— Знаешь, Федор, как он с ней на станции оттанцовывал. Хлеб они привозили сдавать. Вот танцевали! У него и у нее искры из-под каблуков. А уж неслись, я думал, от земли оторвутся.

Кирьян вытер платком лицо.

— Искры, может, и были от гвоздей в каблуках. А от земли отрываться не думал. Раз попробовал — хватит.

— Думать тут нечего: Митина зацепка держит.

— Ладно, не подкалывай, — ответил Кирьян, присаживаясь под ольховый куст, подальше от жара костра.

На той стороне, из-за высоких ив на угорнстом берегу, плавно вскружила неясыть. Раскинуты были ее длинные, похожие на косы крылья. Зноившийся поток понес ее над рекой. Испуг толкнул птицу, какое-то неуловимое движение: она слегка лишь накренилась, и тень стремительно понеслась по кустам — скрывалась, то вдруг черно вымигивала из света.

— А-а-а, — где-то далеко в лесу позвало эхо.

— Когда же оп прийти должен? — спросил Федор про Митю.

— Не знаю, — ответил Кирьян.

Федор сидел некоторое время в задумчивости.

— Один разговор с ним у меня из памяти не выходит.

Вернее, одно признание его, — заговорил Федор, — На охоту мы с ним как-то пошли. Идет он, молчит. Чую в душе у него что-то так и ноет.

«Что с тобою?» — спрашиваю.

Будто он и обрадовался, что я спросил.

«Знаешь, говорит, яблоня у меня на огороде, антоновка. Мальчишка соседский залез. Схватил я его. Задрожал он, сжался весь. И яблоки-то он мне протягивает: возьми, мол. «Дяденька, дяденька, больше не буду».

Так меня, говорит Митя, жалостью и пронзило.

Пожалел. А вот будто что сорвалось во мне, будто крикнул кто-то: «Вдарь!» Ударил я его. На грядки он упал, пополз. Бросился к нему, прижал к себе, а у самого У меня слезы. Зачем я его ударил? Ведь сразу пожалел, а ударил… Страшный я, Федор, говорит, раз это смог.

И жалеть буду, а все натворить могу».

Себя он боялся, страхом себя и до водки и до тюрьмы довел. Это точно, так закончил свой рассказ Федор.

— На этом хуторе вообще не разберешься после убийства Желавина, — сказал Новосельцев.

— Ты наш хутор оставь!

— Сразу и обиделся. А мне жаль хороших людей, Киря: они вынуждены делить долю с убийцей.

— Какую долю?

— Такую. Когда я приезжаю сюда, чувство у меня не очень приятное, потому что не знаю, кому я руку подал, кто в избу меня впустил — хороший человек или убийца?

Вы и сами так думаете, кто к вам покурить зашел? Может, он?

Кирьян хмуро и долго глядел в глаза Новосельцеву.

— И у нас в избе тебе кажется? — спросил вдруг.

Федор обнял за плечи своих друзей.

— Хватит вам! Посмотрите, какая красота!

— Вашу семью я знаю, — ответил Новосельцев Кирьяну.

— Вот так, Ваня, и я свой народ знаю. Нет у нас таких. Где-нибудь в другом месте гляди.

— Да посмотрите вы! — тряхнул их Федор.

На той стороне, из-под обрыва в сухих смородниках, солнце выливало в реку свою багряную плавку. На самой середине омута что-то булькнуло, и тихо пошли круги. Радуги света заколыхались на кустах, из которых вспыхивали белым вьюнки и красным зажигалась плакун-трава.

— До чего же хорошо… До чего же хорошо, братцы вы мои, — говорил Федор и думал, что это последний для него вечер здесь, и крепко сжимал плечи друзей, прощаясь с ними.

* * *

Феня вошла в избу, чуть посидела на лавке возле двери. Сняла ботинки с уставших ног. Пол прохладен.

Вянет сумрак, тихо, и лишь оса звенит на стекле.

Феня раскрыла окно, и сразу в избе засквозило, а на стенах родничками забился свет.

Она быстро переоделась и пошла к Угре искупаться после дороги.