Холмы России - [20]

— Между прочим, я и приходить не хотела, — сказала Катя.

— Прости. Я не знал, — с огорчением сказал Федя.

— На минутку вышла.

— Если больше нельзя, хоть на минутку. Я для этого и пригласил тебя, решить и выяснить.

— Что выяснять? Все и так ясно, — со строгостью держалась Катя, хотя совсем другое в душе ее говорило: «Феденька, как рада я…»

— Ты послушай меня, — затревожился Федор. — И поверь мне. Я не знал, что тебе совсем не хочется видеть меня.

— И письма ни одного не прислал, — призналась она вдруг в своем огорчении.

— Не хотел я твою волю стеснять. Ведь настоящее, может, найдешь, а я помешаю. Зачем?

— Это еще хуже, когда человек гасит себя, — на этот раз с искренней строгостью сказала она. Медленно пошла по тропинке, и это было знаком для него, что она хочет побыть с ним.

— Не гасил я перед тобой себя и не погашу никогда, если я что-то значу для тебя, — в радости, что она пошла с ним, сказал он.

— Ты лучше всех для меня, — решилась сказать она.

Он взял ее руку, остановил.

— Катя.

Она положила руку на его плечо.

— Надолго ты приехал?

— Еще одна ночь.

— Так скоро! Хоть недельку бы еще дали. Что спешить?

— Новая граница. Дел много.

— Дела всегда будут. А паши минутки сейчас — раз в жизни.

— Жизнь как река; новые воды ее наполняют. И это-то хорошо, Катя, хоть эта-то ночка вышла к нам, а завтра — другая выйдет. Ведь и не думал. Нет, думал. Лягу спать и подумаю, что вот так мы с тобой идем. А то подумаю, что с другим ты идешь…

— Про это и написал бы мне. Я тебе ответила бы.

— Так даже лучше вышло. Время нас испытало.

И надежда была. Ведь я не знал, что ты одна.

— И все-таки ты погасил себя. Прошли бы мимо и не знали бы, что такая ночка ждала нас.

Копна ржи рядом с тропой поманила их к своему крову среди сжатого поля.

Они сели на снопы. В копне тлело угревно с влажным и мягким душком, пахло от ржи, как от медовой вощины.

— Вот не виделись, не говорили, а как родной ты мне.

— И ты.

— В мечтах ты со мной долго был.

— И ты, Катя.

Ночь уже чуть оттекла с востока. Туман у самой копны дымился над стерней белой поземкой.

— Я Новосельцева на станции видела. Ты видел его?

— Он завтра здесь будет.

— А как же я? Эти все минутки мои.

— Минутки и годы — все с тобой.

— На границу едешь. Вдруг война?

Он рукой прикрыл ее плечо от сквозившей с лугов прохлады.

— Катя… Катенька… Ты слышишь?

Она со вздохом улыбнулась.

— Нет. Не слышу.

* * *

— Я мечтал посидеть с тобой, Новосельцев, и с тобой, Киря, у костра возле Угры. И вот эта моя мечта сбылась, — сказал Федор перед горевшим костром в изгибе берега, на траву которого наскальзывала вода и отливала с прозрачной зеленью. — Я удивляюсь, как сбываются мои мечты. Не сразу, а сбываются. Я хотел пойти на финскую войну, и это мое желание сбылось. Я решил стать политруком, и вот я-политрук. Я просился к границе, к той самой черте, через которую никому нельзя переступить.

И вот я еду туда. Я не хвалюсь, нет. Мои мечты, может быть, и незаметные. Но жизнь доверяет мне, раз без особой задержки пропускает меня к моим мечтам. И я за это буду защищать ее до последней кровинки. Люблю ее с солнцем, с землею, с вами, братцы!

Перед костром друг против друга сидели Кирьян и Новосельцев. Федор стоял на коленях между ними.

— Жизнь — это чудо великое. Но принимаю я, братцы, это чудо с дерзанием знать, откуда все! Откуда вселенная и весь мир? Что творится на Солнце? Как началась жизнь? Как сгорбленное и угрюмое создание вырвалось из лютых стихий и стало человеком? Почему пчела собирает мед? Какой будет Земля через тысячу лет? Все, все хочу знать: и сказки других стран, и их песни, и их книги хочу читать. Хочу поглядеть на лишайник с диких скал Памира. Хочу знать, что на дне океана. Все земное и человеческое хочу я знать.

Федор лег на траву перед костром. В глубине его золотисто-красные и багровые угли. Из хворостинок, еще не сгоревших, вились дымки, и эти дымки вдруг вспыхивали голубым пламенем.

— Сколько на свете интересного и загадочного. И самое интересное и загадочное-человек, — проговорил Федор.

— Не по той стезе ты пошел, Федя. Тебе в университет бы надо, — сказал Новосельцев, — глядишь, и открытие какое-нибудь сделал бы.

— Самое великое открытие — это свобода. И я стал политруком, чтоб словом и оружием постоять за нее.

Верно я говорю? — обратился Федор к Кирьяну, который, упершись подбородком в кулаки, лежал перед костром.

Он повернулся и сел, доставая папиросы.

— Ты, Федор, и в школе такой был заряженный. Помнишь, как мы с тобой летать собрались? — сказал Кирьян и засмеялся. — Вот была потеха. «Кирька, говорит, летать будем с тобой». Как? Рассказал он мне. Так я весь и дрогнул от радости. Сделали мы с ним крылья: каркас из орешника, а для покрытия я у матери в сундуке холстину отпорол. Лямки для рук укрепили. Все готово. На крышу одни забрались. Внизу овраг. До земли далеко. Надел на себя Федор эти крылья. Стоит на гребешке крыши. «Ну, говорит, Киря, полетел». Зажмурился я. А потом, гляжу, летит мой Федя в овраг самостоятельно. Без крыльев.

А крылья на кустах висят. Оказалось, лямка одна оборвалась. Учли это. Закрепили мы ее как следует и опять на крышу. «Давай я полечу», — говорю. Надел я на себя крылья. Гляжу вниз. Страшно. Вздохнул — и туда. Как летел, не помню.