Холмы, освещенные солнцем - [46]

Совсем недавно мне пришлось слышать, как один молодой и талантливый человек, высказывая свое мнение о написанном с некоторой симметрией литературном произведении другого молодого и талантливого человека, заявил, что произведение не должно создаваться по законам симметрии, что оно, произведение это, наоборот, все, как шкаф на трех ножках, должно валиться и плыть в неопределенное. Приводя это высказывание, я никоим образом не хочу утверждать, что не может быть такого произведения, которое бы валилось и плыло, как шкаф на трех ножках, — с некоторых пор я даже сочувственно отношусь к подобным произведениям, — но в то же время я хочу заявить с полной определенностью о своей убежденности в том, что если имеет право на существование валящееся и плывущее произведение, то имеет право на существование и произведение симметричное.

Симметричность произведения, по моему глубокому убеждению, никогда не может и не должна быть симметричностью мертвенно-математической; она должна быть, если можно так выразиться, симметричностью асимметрической, какова в конечном итоге симметричность почти всего живого, а также и так называемого мертвого — от древесного листа, от мухи какой-нибудь до звездно-планетного и галактического образования и до самого человека, до всего симметрично-асимметричного лица его. Притом, если задуматься, то и весь «мир» в самом что ни на есть беспредельном значении этого слова можно принять как нечто симметрическое, постоянно и периодически соскальзывающее в асимметрию и постоянно и периодически вновь восстанавливающее свое равновесие.

Но здесь, именно в этом месте, заходя, так сказать, уже с иной стороны, могут сказать мне, что, мол, и человеческое лицо может так поплыть и повалиться, что в результате превращается уже не в лицо, а в расквашенную личину, лишенную начисто всякой симметрии и гармонии, и не преминут тут же сравнить с подобной личиной мой несколько кривобокий и впрямь съехавший немного на сторону и по этой причине почти нескладный уже складень-триптих. Я сознаю некоторую справедливость этого последнего замечания, и все же продолжаю отстаивать свою позицию. Пускай мой складень несколько кривобок и нескладен, но и некоторые лица почти от самого своего рождения бывают несколько больше обычной нормы смещены и сдвинуты по отношению к своей центральной оси, хотя и остаются все же при этом сдвиге и смещении — вот-вот, но все же не перейдя роковой черты, — остаются нормальными, а не безумными лицами.

И тут критик мой наконец воскликнет, что, мол, твердишь ты о симметрии, когда само средоточие твоей системы — глава о Петеле, центральная створка триптиха не симметрична, а кривобока. Не знаю, может быть, но я стремился к симметрии и попытаюсь наглядно представить, как сам я мыслю распределение основных пластических масс в моем триптихе.

Итак — левая створка. Почти во всю эту створку изображена охристая собака с большой головой и с устремленным на вас скорбно-человеческим и в одно и то же время немым собачьим взглядом, а вокруг собаки по неяркому и даже несколько матовому ультрамариновому фону как бы уходящего вдаль северного озера там и сям разбросаны как бы процарапанные до грунта рыбьи остовы и полуобглоданные скелеты, а внизу, слева, например, — можно в три четверти, можно и в профиль — изображен более четко маленький стол и маленький человек, глодающий жареную рыбу, — это я, — а перед столом, передо мной — еще одна, уже маленькая, та же самая, что и крупным планом, собачка, которая смотрит во все глаза мне в рот.

Центр триптиха мне, пожалуй, труднее всего представить зрительно. Здесь, видимо, на блекло-осеннем фоне, но тоже с оттенками ультрамарина что-то и как-то должно находить и наслаиваться друг на друга, а именно: Петел — отчасти царский генерал и отчасти лицо старика соседа, но главным и здесь остается, конечно, сам Петел, глаз Петела и лицо и глаз старика, мое же лицо… А меня можно сосредоточить, например, снова внизу, но на этот раз уже ближе к центру, хотя и в том же миниатюрном размере, кормящего с крыльца сероватого деревянного дома тоже миниатюрных кур.

Наконец, в правой части триптиха, решенной тоже в тонах охристых и ультрамариновых, я помещаю сдвинутую вправо и вниз сравнительно крупную кошку в позе, в какой обычно кошки, компактно подобрав под себя все четыре лапы и хвост и зажмурившись, сидят на теплой плите, если к холоду, или на каком-нибудь стуле, или на перилах крыльца. Но ни плиты, ни стула, ни крыльца на третьей створке не помещается, — вокруг кошки Аравийская пустыня с грядой холмов и скалистых гор в отдалении. Сидит же кошка, равнодушно зажмурившись, на песчаном бугре, почти уткнувшись зажмуренной мордой в правый срез створки. В центре же створки, белосгущающееся по контуру, к голове и к хвосту, чуть-чуть подсиненное, но сквозное посередине — так что за ним видна все та же пустыня с грядой холмов и скалистых гор в отдалении — сквозное изображение коня, с туловищем, эффектно развернутым влево и несколько вглубь, но с головой, призывно глядящей на зрителя. Вдали же, сквозь призывно развернутого в повороте коня, мы видим скачущего в глубине, вверх и вправо, по отрогам холма всадника, снова на светлом коне и в развевающихся белых одеждах.