Холмы, освещенные солнцем - [19]

Наконец солнце село, стало темнеть.

Было уже совсем темно, когда, идя по берегу ручья, уставший, успокоившийся, он услышал шум водопада.

«Ничего, — думал он, — она простит мне… Не сегодня-завтра неловкость пройдет… Подберусь незаметно к палатке и лягу спать, — решил он. — Пусть поволнуется».

Пройдя мимо шумевшего в темноте водопада, он стал подниматься к лагерю. Сперва на менее темном, чем холм, небе появились черные треугольники ближайших палаток — его и Ивана, потом освещенная изнутри, как фонарик, палатка Инны. «Читает», — подумал он и, стараясь тише дышать, осторожно перешагивая через шнуры-растяжки, зашел в свою палатку.

Но Инна не читала. Опершись локтем на подушку, другой рукой прикрывая глаза от свечи, она говорила что-то Григорию, сидящему на корточках у входа в палатку. Его стриженая, упрямая голова заслоняла свечу от Бориса и отбрасывала на траву огромную, сливающуюся с темнотой тень.

Григорий потянулся к свече, но Инна отстранила его руку, и Борису показалось, что она улыбается Григорию так же, как вчера в рабочей палатке улыбалась ему, Борису.

Борис осторожно опустил этюдник на землю. Григорий, видимо, уговаривал Инну, потом неожиданно наклонился, дунул на свечу и в темноте полез к ней в палатку.

Борис хотел громко сказать, что он здесь, рядом, но почему-то молчал и, сжав кулаки, напрягая глаза, следил за черным входом в палатку. Слышна была возня внутри палатки, потом опустился полог, и стало тихо.

Борис, наверно, мог бы сейчас, как взбесившийся носорог, рвануться к той палатке, опрокинуть ее. Он весь похолодел от жгучей обиды.

«Вытащить его и избить! — мелькнуло в голове Бориса. — И ее тоже…»

Но, к счастью, он рванулся в сторону, вниз, в темноту, с радостной злобой думая о том, что может споткнуться и свернуть себе шею…

Долго бродил он по спящим холмам. Взошла луна. Он подошел к источнику и напился холодной, поблескивающей в лунном свете воды.

Луна поднималась все выше. Тускло светилась дорога. От столбов, от белого каменного креста над источником легли черные тени. Листья растений укрывали землю от лунного света, и между стеблями пряталась темнота. Огромные, молчаливые, освещенные голубым светом, спали холмы.

Борис возвратился в лагерь.

Он лежал в палатке не засыпая. В треугольнике над головой он видел ночное небо. Бездонно далекая розовая звездочка то потухала, то разгоралась. И непонятно было, смеется она над ним или жалеет. А снаружи в палатку постукивала и царапалась, качаясь под ветром, сухая трава. Он лежал, смотрел и прислушивался.

7

Бумага в альбоме была настоящая ватманская. Переплетен альбом в крепкий картон, оклеенный грубоватым серым полотном, с удобными клапанами и завязками. Альбом толстый, старый, добротный, замусоленный запачканными в красках пальцами, графитной пыльцой и тушью. Все смешано, перепутано в альбоме, заполнялся он не по порядку, а так, где откроется под горячую руку.

Рисовал Борис в альбоме простым и итальянским карандашом, иногда растирал карандашную линию пальцем, иногда подцвечивал рисунки акварелью — одним мазком, чтобы знать, какого цвета лист, цветок, небо… Некоторые листы были заполнены беглыми набросками обнаженных фигур в разных ракурсах и движениях, иногда эти наброски упорядочивались, связывались в крепкую композицию, иногда, наоборот, тонкие и жирные линии теснились на листе, залезали друг на друга, сплетались в затейливый узор. А на следующем листе оказывался один впопыхах зарисованный стебель растения, цветок или женское лицо с завитками кудрей. Чего только не было в этом альбоме: и затейливые стволы деревьев; и смещенные, деформированные изображения людей — в одном наброске несколько движений; и городские пейзажи с хребтами крыш, с высокими глухими стенами, с кристаллическими объемами домов, вырастающих друг над другом…

Он хорошо помнил, где и когда был сделан каждый набросок. Год-два назад он увлекался декоративной красотой линий, узорчатостью рисунка, но чем дальше, тем больше его начинала интересовать лепка трехмерной формы предмета, его объема, массы.

Было в альбоме и десять-двенадцать страниц, где Борис записывал осенившие его мысли или услышанные и вычитанные где-либо и пришедшиеся ему по душе изречения, отрывки из статей и писем художников. Бывало так, что он давно уже вроде бы знал ту или иную мысль, но не задумывался над ней, и лишь в какой-то момент неожиданно и просто открывал вдруг ее глубокий смысл, и она становилась для него новой, его собственной.

Многие листы альбома были заполнены еще в лагере. И обитатели лагеря, наверно, удивились бы — он никому не давал заглядывать в свой альбом, — увидя в альбоме свои изображения. Изображения шуточные, и ласковые, и злые. Длинный, сутулый Иван с большими ушами, похожий чем-то на Дон-Кихота или на больную грустную лошадь. Сфинксы и какие-то чудовищные ящеры с головой Григория, с его непроницаемым лицом и приспущенными на глаза тяжелыми веками. И просто Григорий, с брюшком, коротконожка, в бриджах, со скрещенными на груди руками. И сам он, Борис, — голенастая фигура с могучей мускулатурой, с шишкастым лбом и рожками сатира, с копытами и волосатыми звериными ногами.