Холмы, освещенные солнцем - [15]

В палатке становится все душнее, от нагревшейся материи, как от железной печки, идет тепло.

— Слышишь, подоткни бока у палатки, — повторяет Инна.

— Сейчас, — говорит он. Он кладет планшет на ящик и выходит наружу.

Солнце поднимается все выше. Ослепительно жарким светом оно заполняет небо. Ощущая обожженной спиной жесткий, сухой жар солнца, он старается поскорее поставить распорки. Под стенками образуются щели. Но прежде чем вернуться в палатку, он долго смотрит на холм, на потускневший лес, на табачное поле.

Откуда они берут влагу, эти большие шершавые листья табака? Земля сухая, потрескавшаяся… Правда, верхние листья сникли, но нижние — плотны и упруги…

— Так лучше? — возвращаясь на свое место, спрашивает он.

— Лучше. Хоть ветерок потянул. Борис, — вдруг оборачивается Инна, — мама у тебя большого роста, сердитая?

— Почему ты так думаешь?

— Кажется… На стенах у вас, наверно, много картин, фотографий разных, и окна высокие и темные, во двор?

— Окна как раз светлые.

— Ну а другое правильно? Вообще город у вас мрачный. Запах в квартирах какой-то особенный… В Москве не так.

— А ты что, жила в Ленинграде?

— У меня муж ленинградец.

— Ты замужем?

— Нет. Развелась, слава богу.

— Давно?

— Два года.

— Так одна и живешь? — Он спохватывается, но Инна обернулась и внимательно смотрит на него. На лице у нее какая-то непонятная улыбка.

— Одна живу. Так веселее.

И опять они работают молча. Он рисует. Она чертит. Еле слышный горячий ветерок тянет снизу в палатку, чуть колеблются травинки на полу…

— А ты любишь кого-нибудь? — спрашивает она.

— Любил.

— Ха-ха-ха… «Любил». Кого же ты любил?

— Девушку одну.

— И сейчас любишь?

— Нет, сейчас не люблю.

— Почему?

Опять молчание.

Солнце приближается к зениту. Полдень. Самый зной. Вокруг нет деревца, нет тени. Гудящая в висках тишина и жар. Обнаженный холм накален жесткими лучами, парусина палаток вот-вот вспыхнет и сгорит невидимым бледным пламенем. О металлические углы, чемоданов и вьючных ящиков, о лопаты и топоры можно обжечься. В такую жару овцы перестают пастись, сбиваются в кучи и опускают головы в тень, себе под ноги, и стоят не двигаясь.

— Принеси воды, — жалобно просит Инна.

— В жару пить — еще хуже.

— Подохну. Пятьдесят градусов, наверно. — Инна кладет голову на руки.

— Не больше сорока.

— Хочу на льдинку к пингвинам.

— А на раскоп не хочешь?

— На раскоп не хочу. Вот к Григорию если…

Тушь густеет и черным блестящим пятном присыхает к блюдцу. Он подливает в него воду, разводит пером высохшую тушь.

— Сейчас пойду к водопаду, — мечтательно говорит Инна, — разденусь и залезу в воду. Сяду и не вылезу до вечера. Пошли вместе?

Он представляет себе, как смеются ее дурные от солнца глаза, и поверх планшета смотрит на нее.

Она низко сидит на хрупком раскладном стульчике. На ней старенький выцветший сарафан, открытый до самого пояса. Ее спина, плечи и шея жарко пунцовы.

— Ты здорово вчера обожглась, — говорит он. — Нужно было одеколоном натереться.

— Вот ты меня вечером и натри, — подняв голову от планшета, предлагает она. — Натрешь?.. Чего ж ты молчишь?

Она кладет планшет на ящик, встает, потягиваясь, со стула и лениво подходит к нему.

— Покажи, как ты рисуешь эти железки. Подвинься-ка.

Он неуверенно отодвигается на ящике. Сделав любознательное лицо, она садится рядом. На ящике тесно. От плеча ее, от ее лица пышет душным жаром.

Он макает перо в тушь и начинает рисовать подкову, но пальцы дрожат, линия получается неточной, и он бросает подкову на ящик в груду находок.

— Чего ты? — весело спрашивает она.

— Руки дрожат, — хрипло признается он.

Ему тяжело дышать, сердце бьется в ребра, как хороший увесистый молоток. Он видит, как трудно дышит рядом ее грудь, и вдруг неожиданно для себя обхватывает горячие плечи и неумело и неловко целует ее в жаркое лицо, в смеющиеся глаза, в губы. Она отбивается и прижимается к нему.

— Отпусти, больно, — выговаривает она. — Отпусти, сумасшедший. Да отпусти же!

Она вырывается, опрокидывает ящик, и они падают на землю. Но и на земле он изо всей силы сжимает ее.

— Дурак, увидят с раскопа, палатка поднята. Больно! Спине больно! — зло выкрикивает Инна и, оттолкнув наконец Бориса, вскакивает на ноги:

— Сумасшедший, — поправляя сарафан и стараясь посмотреть через плечо на спину, уже спокойно говорит она. — Всю спину ободрал. — И, сердито повернувшись, она выходит из палатки.

Глупо улыбаясь, Борис еще некоторое время лежит на земле, потом встает, поднимает опрокинувшуюся тушь, разбросанные находки и тоже выходит из палатки.

Тяжело светит солнце, дрожит, подымаясь от земли, воздух. У раскопа вяло двигаются рабочие. Инны не видно. «Наверное, спустилась к водопаду», — догадывается он. Он проходит в свою палатку и ложится спиной на горячее одеяло. В палатке нестерпимо душно. Но сейчас это ему даже приятно. На задней стенке расползлось жирное пятно — растаяла забытая в настенном кармане свеча. «Совсем ошалел от жары», — думает Борис.

Сквозь материю видно, как ползают по палатке муравьи. Стрекочет что-то рядом, под самым ухом. Незаметно он засыпает. Ему снится, будто он близко смотрит на пламя костра. От костра подымается пепел. Нет, это не пепел, это птицы. Это орел. Он живет где-то рядом и часто парит над холмами. Да и не орел это. Это сам он — Борис. Он совсем легкий и подымается в воздухе, все глубже погружаясь в небо. «Меня сносит, — думает он, — вон наш лагерь на холме, палатки, маленькие какие, а дальше холмы. Жарко. Какое огромное кипящее солнце. И из него медленно текут лучи». Он делает легкое усилие и подымается выше, и ему еще жарче…