Hollywood на Хане - [47]

Я думаю, в детстве меня разбаловали мои родители: все наказания, казавшиеся сперва неотвратимыми, всегда отменялись в последний решающий момент, и что бы я там не натворил, в итоге, я всё равно получал свою конфету, отправлялся на улицу к друзьям или усаживался перед телевизором…

Да, — я пришёл к этой горе не потому, что страстно хотел взойти на неё, да, — она мне смертельно надоела, и во всём этом мероприятии было очень мало любви к горам и очень много посторонних соображений, но где-то в глубине души я всё же не мог поверить в то, что я не получу свою конфету… Нельзя сказать, что во всех прочих отношениях жизнь закармливала меня сладостями, но трудно изменить то, что заложено в тебя с самого детства.

Я заметался… Ребята готовы были уйти с седловины хоть сегодня, если наше съёмочное руководство даст на то своё добро, а мне уже было наплевать на съёмку, на которую я отработал четыре выхода. Пятый выход был мой: это была моя последняя возможность, мой шанс, моя зарплата, в конце концов, и я готов был сидеть на седловине до упора — столько, сколько понадобится…

— Вы лишаете меня шанса взойти на вершину — говорил я ребятам, взывая к сочувствию, но сам его не проявляя …

— Ян, пойми нас правильно: мы пришли сюда не для того, чтобы взойти на вершину: мы здесь для того, чтобы снимать фильм… Если погода позволит, и если это потребуется для фильма, мы пойдём на гору, но если погода будет так себе — восхождение теряет для нас всякий смысл: в плохую погоду мы всё равно не сможем отснять ничего стоящего, а сидеть тут просто так довольно опасно, — я не вижу причин подвергать себя риску…

— Я, вообще, не могу долго сидеть на одном месте… — вступил Саша Коваль с неожиданным темпераментом, нервически теребя клочковатую бороду — я не привык долго сидеть по лагерям, я привык — или вверх, или вниз… Отсидка в лагере сводит меня с ума, и я не буду здесь долго сидеть… Если погоды завтра не будет, я уйду вниз, — сидеть здесь долго я не могу…

Я был в отчаянии: я умолял, давил на совесть, взывал к их восходительскому честолюбию, говорил, что останусь тут один и буду дожидаться погодного окна в гордом одиночестве.

Я понимал, что ставлю их в неловкое положение, не имея на то никакого морального права, но ведь мы были одной командой в течение трёх долгих недель и вместе совершили четыре непростых выхода на гору, а теперь они лишают меня моего единственного шанса постоять на вершине, на которой сами побывали неоднократно…

— Я не могу долго находиться на этой высоте, для меня это опасно… — произнёс Валера, нащупывая точку опоры, и сослался на медицинскую проблему… Я умолк, не зная, что ответить. Тут же встрепенулся и Саша, у которого тоже обнаружились медицинские противопоказания к отсидке в пещере, хоть и совсем другого характера — не такие, как у Валеры…

Наступило тягостное молчание. Они были смущены сказанным, а я чувствовал себя затравленным, обезоруженным и загнанным в угол. Это был очевидный удар ниже пояса…

Наконец, я выдавил из себя, закрывая тему:

— Знаете, насчет медицинских проблем, вам виднее, — что я могу сказать… Но я точно знаю, что если бы это было ВАШЕ восхождение и ВАША вершина, вы сидели бы тут до упора и вышли бы в любую погоду…

На удар ниже пояса я ответил ударом ниже пояса…

Мы молчали, Валера поигрывал желваками. Саша Коваль заёрзал… «Я пойду с тобой, — сказал он, решаясь, — если погода даст шанс, мы поднимемся на эту гору…»

Я был благодарен и опустошен одновременно. Это была победа, но это была победа Пиррова…

— Давайте посидим тут хотя бы до послезавтра. Если до послезавтра ничего не изменится, уйдём вниз — сказал я, чтобы, во-первых, ответить хоть что-то, а во-вторых — пройти свою половину пути…

Я был недоволен собой, я был недоволен ими, но более всего я был недоволен горой, столкнувшей нас лбами…

Весь день мело с переменным успехом, а под вечер мы получили прогноз погоды: «в течение ближайших нескольких дней — без изменений к лучшему…» Всё было напрасно — весь этот наш спор, вся эта ломка копий.

Видимо, прогноз обезоружил не нас одних: в течение всего этого дня седловина Хана вымирала, и вихри снега метались и суетились, спеша запечатать рты пещер, распахнутые в изумлении от неожиданного бегства постояльцев… Надо признать, — я проиграл и на этот раз…

С новой силой встал вопрос о целесообразности нашего тут пребывания, и на этот раз мне уже нечего возразить ребятам… «Если завтра утром погоды не будет, — подавленно соглашаюсь я, — пойдём вниз…» Затем, помолчав, зачем-то добавил: «…а послезавтра будет погода…»

Я знаю, что не должен был этого говорить.

Последний конфликт — на этот раз, несколько комического свойства — разразился поздно ночью, после одного из тех сеансов связи, посредством которых Гошины кинематографические фантазии дохлёстывали до наших горних высей…

— Я никуда не пойду! — говорю я злым и склочным тоном — передай Гоше, пусть выроет нору в базовом лагере и снимает там Лёшин выход хоть всю ночь напролёт!..

— Я дам тебе рацию, скажи ему это сам!.. — Лихорадочный румянец пробивается сквозь археологические слои солнцезащитного крема на Валериных скулах…