Hollywood на Хане - [45]

В районе «верблюда» меня нагнали Валера с Сашей, которые поднимались прямиком из базового лагеря во второй. Они сказали мне, что Лёша остался в первом лагере и до завтрашнего утра должен решить, подниматься ли ему к нам во второй, или прекратить восхождение и спуститься в базовый.

Я подумал о том, что если бы тогда, стоя у подножия этого гребня и собирая остатки сил для продолжения пути, я узнал, что Лёша остался в лагере, возможно, у меня и не хватило бы воли продолжить…

Но, как бы там ни было, я уже тут: пью чай в полубочке у ребят, к которым подселился, чтобы не прозябать в одиночестве, и я рад, что не повернул назад, поскольку всегда приходит тот новый день, в котором нет ни герпеса, ни боли, ни смертельной слабости во всём теле, и вот тогда ты и остаёшься один на один со своим решением…

Вечером, нам было знамение в виде сияния. Там, где должно было угасать заходящее солнце, повис плотный купол ровного мертвенно-белого света. Купол был огромным, — он скрывал под собой большую часть долины и походил скорее на предвестье Армагеддона, чем на конвенциональный закат. Это атмосферное явление не сулило нам ничего хорошего, с какой стороны ни посмотри, — что с рациональной, что с мистической.

Вчера вечером мы решили, что пойдём на перемычку в любую погоду, и вот она тут, эта «любая погода», и мы в неё идём…

Пик Чапаева едва проглядывает сквозь победные стяги пурги, плывёт ледоколом в полярном море. Выше скального пояса верёвки припорошены снегом, покрыты ледяной коркой и проскальзывают в жумаре — шаг вперёд, два назад… Каждые пять минут я отогреваю жумар своим дыханием, чтобы освободить ото льда зубчики его нехитрого механизма, но через несколько метров подъёма всё повторяется. Под ноги стекают ручьи сухого снега, ветер толкает в грудь нервной ладонью и отвешивает пощёчины.

Над предвершинным гребнем повисла в тумане огромная матовая лампа солнца, к которой чёрным бескрылым мотылём ползёт человек, — дополз и исчез, проглоченный холодным сиянием, словно и не был…

Не найдя свободной пещеры, утомлённые метелью и тяжелым переходом, мы подселились к чете молодых литовцев. Их звали Паулюс и Довилия, если память мне не изменяет с Альцгеймером… Приятные домашние ребята, — из тех, с которыми комфортно делить даже самое непрезентабельное жилище.

Вдоль всей пещеры тянулась одна длинная лежанка, на которой могло разместиться не более четырёх человек, а пятому, — которым по глупой нерасторопности оказался именно я… — оставался лишь покатый уступ у входа в нишу, предназначенную для продуктов и снаряжения.

Кроме того, что это место было неудобным для лежания, меня ожидала незавидная судьба крайнего: выполнять мелкие поручения залегших в глубине пещеры и заниматься топкой снега, бесконечной, как антарктическая ночь… К моменту, когда были натоплены необходимые нам для ужина литры воды, глаза мои слипались, я кренился к лежанке дырявой фелюгой в шторм, был раздражен и неуживчив. Я мечтал крепко уснуть и обнаружить утром хорошую или хотя бы сносную погоду, вложить всё, что во мне ещё оставалось в последнее усилие и взойти на вершину, и спуститься вниз, и… спуститься вниз. Этого будет достаточно…

Когда первая часть программы, — я имею в виду: «крепко уснуть» — была близка к исполнению, и я стал обустраивать отведенный мне для ночлега ледовый склон, Валера предложил мне — нет, вы только подумайте!.. — подшить флажочки к верёвочке… Он, видите ли, переговорил только что с «высоким кинематографическим начальством», и оно поставило перед нами задачу подшить флажки к верёвочке…

— Н-н-е понял?.. Мы же их уже подшивали… — я чувствую, как «ярость благородная» вскипает во мне девятым валом…

— Лёша часть из них раздал потом. Люди на вершину собирались и попросили свои флажки обратно, а сейчас Лёша просит их снова пришить, чтобы отснять на вершине, если взойдём.

— Валера, сейчас уже поздно, я только что закончил возиться с ужином, и нам вставать ночью на восхождение… Я не буду заниматься этой хернёй… — я изо всех сил стараюсь говорить спокойно, но голос мой дрожит и проваливается — срывается от сдавленной ярости. Эти флаги действуют на меня, как красная тряпка на быка, причём флаги любого цвета, не только красные…

— Ян, ребятам это нужно для фильма, Гоша поставил четкое задание: снять флаги на вершине… Я тут для того, чтобы делать то, что мне говорят режиссёр и продюсер.

— ТЫ, КАК ХОЧЕШЬ, а я иду спать… — Я продолжаю нервные попытки закрепить юркий каремат на крутом снежно-ледовом склоне, демонстрируя тем самым неумолимость своих намерений… Этим своим «ТЫ, КАК ХОЧЕШЬ» я деликатно намекаю Валере, что если он хочет, он может подшивать эти тряпочки самостоятельно хоть ночь напролёт… Поняв мой намёк, Валера — и сам — человек деликатный, — намекает мне, что не операторское это дело заниматься актёрским реквизитом — у них хватает своих забот и обязанностей… Мол, что ещё? Может тебя ещё загримировать да помассажировать… Мы продолжаем с ним интеллигентно препираться — в высшей степени деликатно… — а пара литовцев наблюдает за нами со всё возрастающей тревогой, ожидая, видимо, что мы вот-вот перейдём на мат, того не ведая, что я никогда не ругаюсь матом при женщинах, а Валера и вовсе не знает грубых слов: он даже жопу называет «плохой погодой»…