Хоксмур - [18]

Томас наклонился поднять масло и взглянул на ее туфли и лодыжки.

— Посмотри, какая пыль тут, — говорила она. — Нет, ты только посмотри!

Внезапный гнев в ее голосе встревожил его, но, поднявшись с пола, он спросил бесстрастным голосом:

— Откуда берется пыль?

— Ой, Томми, не знаю — от земли, наверно.

Отвечая, она с растущим отвращением оглядывала узкую кухоньку, но вскоре сообразила, что сын смотрит на нее и в расстройстве кусает губы.

— Откуда берется, не знаю, зато знаю, куда она сейчас полетит.

И она сдула пыль со стола. Оба засмеялись, а потом принялись за еду; ели они так яростно, будто участвовали в каком-то соревновании. Закончили ужин быстро и молча, ни разу не взглянув друг на друга. Потом Томас взял пустые тарелки и, не нарушая молчания, отнес их к раковине и поставил под струю воды. Мать слегка рыгнула, даже не попытавшись это скрыть, а затем спросила, чем он сегодня занимался.

— Ничем.

— Ну что-то ведь ты делал, Томми. Что в школе было?

— Сказал же, ничего.

Он никогда не упоминал церковь по своей воле — пусть мать думает, будто он не любит эти места, как и она сама. В этот момент одинокий колокол пробил семь часов.

— Опять эта церковь, что ли?

Он не ответил, по-прежнему стоя к ней спиной.

— Сколько я тебе раз говорила.

Он подставил пальцы под воду.

— Не нравится мне, что ты туда ходишь, еще туннель там этот, будь он неладен. Обвалится, что тогда с тобой будет? — В ее глазах церковь представляла собой все то темное и неизменно грязное, чем отличался их район, и интерес, который явно проявлял к этому месту сын, ее раздражал. — Вы меня слушаете, а, молодой человек?

И тут, обернувшись, чтобы взглянуть на нее, он сказал:

— По-моему, внутри этой пирамиды что-то есть. Сегодня от нее жар шел.

— Я вот тебе задам жару, если еще к ней подойдешь. — Но, увидев лицо сына, она пожалела, что взяла такой суровый тон. — Нехорошо, Томми, что ты так много времени один проводишь. — Она закурила сигарету и выдохнула дым к потолку. — Ты бы побольше водился с другими мальчиками. — Ему уже хотелось уйти от нее, назад в свою комнату, но ее удрученный вид заставил его задержаться. — У меня, Томми, в твои годы друзья были.

— Знаю. Видел фотографии.

Он вспомнил снимок, на котором мать, юная девочка, обнимает подругу: обе были одеты в белое, и Томасу казалось, что это — картина бесконечно далеких времен, времен, когда его еще и в помине не было.

— Ну ладно. — И в голосе ее снова появилась нотка беспокойства. — Неужели тебе ни с кем поиграть не хочется?

— Не знаю. Подумать надо.

Он изучал стол, пытаясь разгадать секрет пыли.

— Слишком ты много думаешь, Томми, от этого тебе один вред. — Потом она улыбнулась ему. — Хочешь, в игру сыграем?

Быстрым движением загасив сигарету, она поставила его между колен и стала качать взад и вперед, напевая песню, которую Томас уже знал наизусть:

Сколько миль до Вавилона?

Три раза по тридесять.

Погоняй лошадку шибче,

Чтоб до свету доскакать.

Она качала его все быстрее и быстрее, пока у него не закружилась голова и он не начал умолять ее остановиться: он был уверен, что она вывернет ему руки из суставов или он свалится на пол и разобьется насмерть. Но как раз когда игра достигла апогея, она мягко отпустила его и, неожиданно резко вздохнув, поднялась, чтобы включить свет. И Томас тут же увидел, как темно стало на улице:

— Я, наверно, спать уже пойду.

Она смотрела в окно на пустую улицу внизу.

— Спокойной ночи, — пробормотала она. — Спи хорошо.

Тут она обернулась и обняла сына так крепко, что ему пришлось вырываться силой, а тем временем на улице, пока зажигались янтарные фонари, местные дети, играя, гонялись за тенями друг дружки.

В ту ночь Томас не мог спать, охватившее его чувство паники росло с каждым получасом и часом, отбиваемыми одиноким колоколом церкви в Спиталфилдсе. Он еще раз обдумал события в школьном дворе, и в темноте ему представились другие картины страдания и унижения: как те же самые мальчишки поджидают его в засаде, как они набрасываются на него и пинают, когда он проходит мимо, и как он не сдается, пока не свалится замертво к их ногам. Он шептал их имена — Джон Бискоу, Питер Дакетт, Филип Уайр, — словно они были божествами, которых следует умилостивить. Потом он слез с кровати и свесился из открытого окна; отсюда ему виден был силуэт церковной крыши, а над ней — семь или восемь звезд. Он попытался мысленно провести линию, соединяющую все звезды, чтобы посмотреть, какая фигура получится в результате, но тут почувствовал какое-то прикосновение к щеке: казалось, что по ней ползет насекомое. Взглянув вниз, на Монмут-стрит, за сарай, где держали уголь, он увидел фигуру в темном плаще, глядящую вверх на него — так ему почудилось.

*

Лето кончилось, и в конце октября дети Спиталфилдса сделали из старой одежды и газет фигурки — специально, чтобы их сжечь.[16] Но Томас проводил эти вечера в своей комнате, где мастерил из фанеры и картона макет дома. Перочинным ножичком он прорезал по бокам окошки, с помощью деревянной линейки вычертил план комнат — в самом деле, энтузиазм его был так силен, что небольшое здание уже напоминало лабиринт. А днем, направляясь к церковному двору, он размышлял о том, надо ли сооружать фундамент: будет модель без него законченной или нет? Он подошел к южной стене церкви и сел в пыль, прислонившись к углу опоры, чтобы все это обдумать.