Ходынка - [7]
"Ер" на конце последнего слова вдруг перешел в непрошеный нажим, а затем и вовсе расплылся в целую кляксу. Кривя губы, коллежский регистратор Петр Борисович Вепрев снял с кончика пера волосок и бросил его на пламя свечи. Затем вытер перо и пальцы о лоскут, вздохнул и стал перечитывать написанное. Ухмыльнулся, перечитал снова и снова вздохнул. Писать было больше не о чем. Вепрев встал и походил по комнате, постоял у окна, посмотрел на верхушки елок, за которыми тонуло багровое солнце. Вздохнул опять. Поскреб ногтем статуэтку молодого, но уже модного нахала Максима Горького, купленную в припадке того настроения, которое позволило Вепреву вообразить визит Надежды Николаевны в его скромную обитель. "Жил на свете рыцарь бедный...". Взял стул и сделал с ним несколько фигур вальса. И вдруг, неожиданно для самого себя, схватил трость, портсигар, шляпу и бросился на улицу.
Со стороны Сходни донесся гудок паровоза: вечерний поезд привез последних дачников.
Вепрев набрал полную грудь смолистого воздуха и зашагал вдоль просеки, упиравшейся в дачу Деленцова - новый, в три этажа терем, будто с картинок Билибина срисованный.
Лужайку, на которой стояла дача, заволокло дымом. Вепрев долго искал ручку звонка, но, наконец, не выдержал, толкнул калитку и, прикрывая рот платком, зашагал к дому Деленцовых по усыпанной гравием дорожке.
- О, господи! Мавра! У вас пожар, что ли?
- Пожар не пожар, а господин иностранец самовар ставит - хлопая влажными от слез белыми ресницами, ответила кухарка Мавра - плечистая, задастая старуха лет сорока. - Шишек еловых напхал. Шишки не горят, а он туды - керосину, немец-то господень! Упрямый, чёрт!
Сняв с самовара трубу, Мавра нахлобучила сверху порыжевший от старости сапог, схватилась за каблук и принялась ритмично поднимать и опускать его. Из основания самовара опять полился густой сизый дым.
- Так бы его кочергой и угостила! Эвона и сам идет!
Из леса выходил невысокий молодой господин без сюртука, но в жилетке и с котелком на голове. В правой руке господин держал огромную заячью тушу. Его широкое, калмыцкого рисунка, лицо сияло.
- И дым Отечества нам сладок и п'гиятен! - прокричал он, бросая тушу под ноги Мавре. - Вот, Да'гьюшка, заяц тебе на во'готник.
- Мавра мы - угрюмо ответила старуха и приподняла пальцами босой ноги окровавленную заячью голову. - А она зайчиха выходит. Какой с ей воротник, барин? В линьке она.
- Ах, каналья! - удивился господин. - Кто б мог подумать? Feci quod potui, faciant meliora potentes[6]. Ну хоть мясо себе возьми!
- Какое уж мясо! Заяц об эту пору поебень-траву ест, он и волку невкусен. Как это, барин, вы ее промыслили?
- На ост'гове, Мав'га, на ост'гове. Там озе'го 'газлилось, так она на ост'гове оказалась. Сама в 'уки далась.
- А вы, значит, ее за ноги, да о березку головой?
- А'гхипо'газительная догадливость! - рассмеялся господин. - Именно о бе'гезку! О настоящую 'гусскую бе'гезку! - Он сунул большие пальцы за борта жилетки около подмышек, склонил голову набок и спросил, прищурив карие, с оранжевой искрой, глаза:
- А что, Мав'га, муж у тебя есть?
- Имеется - проговорила Мавра, продолжая работать сапогом и отворачиваясь от дымившего всё гуще самовара. - Такой же дурак, прости Господи.
- Ну, я бы тебя ду'гой не назвал! - снова рассмеялся господин. Что-то много он смеялся. - П'гаво, не назвал бы. Совсем нап'готив.
- И я про то ж - сказала кухарка. Она высморкалась в два пальца, и, встряхнув ими, вытерла о фартук.
- Так значит, Мав'га, ты главнее мужа?
- Мужа? А чего там? Пьяный придет, так во двор его и дверь на засов. Покамест не поумнеет.
- А т'гезвый когда? Т'гезвый когда, а, Мав'га?
- А не бывает он трезвый - проговорила кухарка, поглядывая на господина из-под белых свиных ресниц.
- Так ты, можно сказать, им уп'гавляешь?
- Ась?
- Ну, ты главная, значит, уп'гавляешь?
- Есть маленько. Тверёзый пьяного завсегда главней.
- Ну вот! Я же гово'гил! - воскликнул господин. Протянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, он направился было к деленцовскому терему, но тут заметил Вепрева, стоявшего в клубах дыма, и приподнял котелок:
- Дулин.
Огромный лоб Дулина переходил в еще большую френологически подробную лысину. Остатки волос казались светлее его рыжеватой бородки.
- Коллежский регистратор Вепрев - спохватился Петр Борисович, с омерзением пожимая холодную мокрую ладонь.
- Ну что, батенька? Будет нынче д'гачка?
- Пардон?
- Вы, п'гостите, кто? Д'гуг на'года или социал-демок'гат?
- Я? - изумился Вепрев. - Я ж, пардон, представился: Вепрев, коллежский регистратор...
По калмыцким скулам Дулина пробежала тень.
- Так, так... Ну-с, а что вы думаете про "Восемнадцатое б'гюме'га Луи Бонапа'гта"?
