Ходи прямо, хлопец - [6]

Тертышный выступал на всех собраниях: распекал и призывал. Сегодня сидел, помалкивал, подпирал тяжелым плечом стенку. И когда выходили после собрания, был он насуплен и молчалив. Зато жена его старалась за двоих.

— Вот уж с больной головы на здоровую. — Она поворачивала крашеную голову в мелких завитках то к кассирше Ветохиной, то к бухгалтеру Шумейко. — Из-за какого-то уголовника сколько шуму. А что ему сделали? Ничего же. Только поговорили… Если невиновен, чего же убегать? Значит, что-то за ним есть, раз скрылся…

— Распустили их, этих бандитов, — поддержал Шумейко. Он нес свой тугой живот уверенно, как несет барабанщик барабан. Говорил, не поворачивая головы. А если поворачивался, то всем туловищем.

И кассирша Ветохина была с ним согласна. У кассирши прямые волосы до плеч, желтенькие, тонкие, высокая грудь и голубые глаза. «Ангельской красоты женщина, — определял бухгалтер. Он не однажды говорил это при Ветохиной, и та делала вид, что смущается: «Ах, что вы, Павел Григорьевич, какая уж там красота». Но смущение было притворное: смущаться Лидия Михайловна Ветохина давно разучилась.

Клавдия шла следом за этой троицей из бухгалтерии и слышала разговор. Не хотела связываться, но, обгоняя их, не удержалась:

— Вас бы на место Белоглазова, посмотрела б я, как вы запели.

Сказала негромко, но зло. Лидия Михайловна в страхе отшатнулась, толкнув Тертышную. Та качнулась и передала толчок Шумейко. Павел Григорьевич на ногах стоял твердо, и не так-то просто было его пошатнуть. Как истинный кавалер, он поддержал Тертышную под локоть и, полуобернувшись всем корпусом, произнес:

— Хамка!

Адресовалось это Клавдии.

И Тертышная тотчас нашлась, добавила:

— Лагерница.

Ветохина тоже не смолчала:

— И зачем только таких выпускают?

Если бы они промолчали, не обругали ее, она бы, может, и пожалела, что влезла в разговор. Сейчас сожаления не было.

Кассирша Ветохина невзлюбила Клавдию едва ли не с первого ее появления в конторе. Как и Тертышную, Ветохину возмущали прямота Клавдии и резкость, ее манеры. Не могли они простить Клавдии и то, что была она в колонии, побаивались и остерегались ее, хотя это не мешало им говорить колкости, вроде бы и негромко, но так, чтобы до ее ушей дошло.

Бухгалтер Шумейко не шарахался от Клавдии, не выказывал к ней откровенной неприязни, на первых порах даже пытался принять с ней снисходительно-покровительственный тон, за которым угадывалось мужское любопытство. Как-то в коридоре, когда поблизости никого не было, Павел Григорьевич обнял Клавдию за талию и прижал к своему тугому животу — вроде бы мимоходом, но со значением. И крайне удивился, когда Клавдия резко отбросила его руку и, отступив на шаг, яростно прошипела:

— Не лапай!

Он так и замер, ошеломленный, а Клавдия, натыкаясь на углы, выбежала из коридора на улицу. Простоволосая, без ватника, она стояла под моросящим дождиком, не замечая холода. Поостыв, вернулась к своему столу, села и стала бесцельно перебирать наряды, стараясь унять дрожь в руках. А дрожь долго не унималась, и потянулась цепочка длинная, далеко. Напомнил бухгалтер того инспектора из санупра — жестом, что ли, осанкой…

Дивизия стояла в обороне, вела бои местного значения. Главные удары противник наносил то севернее, то южнее, небо полыхало пожарами то справа, то слева, а на участке дивизии было сравнительно тихо. Медсанбат располагался в лесу, жили в землянках и в больших палатках с двойными стенами. На полянах была уже весна — обнажалась земля, на взгорке лезла изжелта-зеленая трава. А в лесу еще лежал снег, днем по тропкам текли ручьи, раскисало, а ночью под ногами хрустел ледок.

Клавдия не покидала этот медсанбат с тех пор, как ушла из родного города. Смышленая, ловкая, она работала лучше иных дипломированных медицинских сестер. Ей присвоили звание — старшего сержанта медицинской службы. Раненые ее любили, слушались, как врача. Начальник медсанбата майор Перцхулава, стройный красавец с гордо посаженной головой, встречая Клавдию, улыбался и говорил:

— Молодец, товарищ Баранова, успехи делаешь, скоро ведущим хирургом у нас будешь.

Клавдия краснела и спешила уйти: майор был сказочно красив, и рядом с ним она чувствовала себя ничтожной девчонкой, не знала, куда девать руки, и вообще терялась. Она бы, наверное, без памяти влюбилась в майора, если б не чувство долга. Тогда еще жив был Костя Паньшин, изредка от него приходили письма, и Клавдия считала себя невестой и хранила ему верность.

Однажды в медсанбат приехал инспектор из медсанупра фронта. Судя по тому, как вел себя Перцхулава, начальство большое. Майор так стремительно летал по территории санбата, так тянулся перед инспектором, как не летал и не тянулся перед армейским начальником, иногда навещавшим дивизию.

Он был очень важный, этот инспектор. Ходил неторопливо, откинувшись назад, словно бы уравновешивая тугой круглый живот. Расположился он в землянке начальника, Перцхулава перенес свой спальный мешок на собачьем меху в штабную.

Вечером Клавдию вызвали в землянку начальника.

Подойдя к двери землянки, она поглубже вздохнула, привычно расправила гимнастерку под ремнем, поправила шапку и постучалась. Услышала приглашающее «войдите» и толкнула дверь.