Ходи невредимым! - [29]

Телавские азнауры мгновенно расстелили персидский ковер, раскинули перед троном шелковую ткань, блистающую разводами, а церковный хмурый азнаур, похожий на высохшего отшельника, безмолвно передал думному дворянину, что стоял по левую сторону трона, мощи Марии Магдалины.

Бесшумно скользя по ковру-самолету, Дато вынес торч – оправленный золотом небольшой щит работы старого Ясе. За другом не совсем смело следовал Гиви, вздымая позолоченную узду с наперсником – нагрудником для коня.

Иван Грамотин, сняв горлатную шапку, коснулся рукой пола и оповестил, что сии «поминки» присланы дворянами Картли. Самодержец милостиво улыбнулся Дато.

Поблагодарив Феодосия за мощи, царь повелел ему сесть на скамье справа, под средним окном, и подал знак думному дьяку. Иван Грамотин снял горлатную шапку, обошел рынд и у ступеней трона чуть нараспев сказал архиепископу, что, по указу царского величества, грамота царя Теймураза отдана на перевод, своевременно будет выслушана и ответ на нее в свой срок будет учинен приказными людьми.

Заключая предварительный прием, выступил высокорослый окольничий в белом бархатном кафтане, о трудом стягивавшем его широченные плечи, и низким голосом объявил Феодосию «государево жалованье и корм».

Обволакивались полусветом Китайгородские улочки, погружая в дремь курные избы, резные терема хором, купола церквей. Лишь на колоколенках благовестили колокола и в деревянных притворах мерцали голубые и красные лампады. Широко шагала весна в распахнутой телогрее, оставляя на еще заснеженных садах пятна заката, как золотые кружева. И воздух пьянил какой-то особой свежестью, словно огромная груда подснежников засыпала город.

К греческому подворью подкатили возки. На ходу из них лихо выпрыгнули «жильцы» в темно-красных кафтанах, застегнутых на груди толстыми позолоченными шнурами. Старший подошел к воротам, постучал в них ножнами сабли:

– Гей, сторож, отпирай! Ишь, притаился, как тетерев на суку!

Ворога распахнулись, и возки, звеня бубенцами, въехали в подворье. Стало шумно. Распоряжался пристав; стрельцы, поставленные для «береженья» грузинских послов, принялись помогать норовитым «жильцам» вносить государево жалованье. Старший, передавая азнаурам свертки, через толмача перечислял:

– Архиепископу из дворца калач крупичат в две лопатки, принимай! Кружку вина двойного, кружку романеи, кружку меда красного, кружку меда обварного, принимай! Ведро меда паточного, ведро меда цеженого доброго, ведро пива доброго же, принимай! – И, высыпав из кожаного мешка монеты, продолжал: – Ему ж из Большого прихода на всякое съестное двадцать алтын. А вам, людям царя Теймураза, и вам, посольские люди архиепископа, корм из Большого прихода, а питье из Новых четей против поденного вдвое, принимай!..

Пока «жильцы» выдавали государево жалованье, на Казенном дворе деловитые дьяки, зная, что быть делу так, как подметил думный дьяк, оценивали дары царя Теймураза. В тишине скрипело гусиное перо. Подьячий, памятуя, что «подьячий любит принос горячий», старательно выводил:

– Щит – пятьдесят рублев. Ковер – тридцать пять Рублев. Камка – двенадцать рублев…

За ночь вновь подснежило, с берегов Москва-реки поднимались едкие дымы костров и, гонимые ветром, обволакивали купола и башни.

Еще не открылись железные створы Фроловских ворот и рассвет еще не разогнал иссиня-черную мглу, а патриарх Филарет уже, хмуро оглядев площадь, отошел от подслеповатого оконца, затянутого разрисованной слюдой, прошелся по горнице, обитой золочеными кожами, на которых затейливо переплелись травы, звери и цветы. Персидские и индийские ковры приглушали шаги и слова. Филарет прислушался: «Часы в собачке немецкие» бесстрастно отсчитывали секунды. «Времени в обрез, – с горечью подумал он, – а государству расти, шириться, строиться. Не все идет на лад, да лес рубить – щепкам лететь. Дел каждый день полный короб».

И Филарет, сам вставая до зари, не давал блаженствовать в сладком сне своим дьякам. Сейчас, опустившись в угловое кресло под сводом, он приготовился слушать грамоты царя Теймураза.

Никифор Шипулин, бережно разложив на парчовой скатерти свитки, провел ладонью по волосам в скобку, затем по бородке клином и стал вполголоса читать перевод с греческого языка на русский.

Дьяк старался изо всех сил, а патриарх Филарет про себя насмешничал: «Вот дьяк-киндяк, про такого сказано: чернилами вспоен, в гербовой бумаге повит, с конца пера вскормлен! Однако благочинен и зело прилежен». И, взяв яхонтовое писчее перо, склонился над свитками и принялся отмечать важные места.

«…и в честной твоей грамоте, что послал ты шаху, было много благожелательного для нас. Но он, как дьявол, непокорный богу, повеления твоего, начертанного в той грамоте, не послушал, дружбой твоей пренебрег и не отступил от земли нашей… А мы неизменно верны тебе, и вся земля наша возлюбит царство твое, о том извещаем и челом бьем… Царь великой державы, услышь нас и прими архиепископа Феодосия, доверием нашим облеченного. Он поведает тайные речи, которые в грамоте излагать не должно. Может он вразумительно известить все про нас и про шаха…»