Ходи невредимым! - [28]

Он стоял над самой крутизной, устремив взор на север. В бело-голубом мареве расплывчато вырисовывался Казбек.

Там пролегал путь в Русию, далекий, таинственный. И туда стремительно, словно тучи в бурю, проносились мысли, но их сковывало пространство и время.

– Скорей! Скорей! – хотелось крикнуть Георгию.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Медленно, словно густой мед из узкого горлышка кувшина, текло время. Более двух часов расспрашивал Иван Грамотин архиепископа Феодосия и, посулив скорый прием у царя и патриарха, отбыл с Казенного двора. Томились в Посольской палате грузинские послы. Ожидание становилось тягостным, и время уже походило не на мед, а на застывшую смолу, в которой, как представлялось архимандриту Арсению, он увяз по голову. Но в тот миг, когда архимандрит силился разомкнуть веки, появился пристав с неподвижным лицом.

На вопросы, касающиеся дел посольства, пристав не отвечал, но отвел «барсов» в сторону и принялся развлекать их описанием Ливорно, куда ездил с московским посольством: тамошние женщины не токмо оголтело приглашают мужчин на танец, но и в карты дуются, да еще таким кушем, что менее дубла у них и монеты в ходу нет.

Соблюдая наказ царя Теймураза, Феодосий всеми мерами старался держать в тени опасного Дато, прославленного минбаши и дипломата, ближайшего помощника Великого Моурави, и сейчас недовольно прислушивался к раскатистому смеху, доносившемуся из того угла, где высился поставец с затейливыми итальянскими вазами.

Наконец, часа за три до вечера, вошли молодые бояре и просили послов следовать за ними. Осеняя себя крестным знамением, архиепископ, следуя за боярами, призывал на помощь иверскую богородицу.

Минуя Благовещенскую паперть, послы пересекли Соборную площадь и подошли к Золотой палате. Феодосию почудилось, что на него надвинулись белокаменным кольцом множество церквей с роскошными куполами, башенки, расписанные сине-красно-зелеными узорами. Он украдкой оглянулся на спутников, восторг и умиление озаряли их лица.

У парадного крыльца, встречая грузинское посольство, толпились дворяне и приказные люди в чистом платье. На нижних ступеньках красовались «жильцы», а на верхних, блистая праздничным нарядом, дети боярские.

Когда архиепископ Феодосий со свитой вступил под широкие своды Золотой палаты, его охватило чувство радости и покоя: с помощью господа он достиг живительного источника, способного исцелить раны Кахети.

Дато закрыл и снова открыл глаза: где он? Не сон ли? Не из раскрашенного ли льда шлемообразные своды стен? Не ковер ли самолет с пестрыми разводами двигается по полу? А за меховыми шапками, на тканых обоях, будто в красной дымке, – конные воины вскинули копья и знамена. Вот-вот затрубит труба и кони понесут всадников на битву. А окна – может, из тонкого леденца? А свисающий светильник – не из заснеженного ли серебра? И над всем возвышается бледноликий царь, уже знакомый по «Тысяче и одной ночи». Словно опрокинутая золотая чаша, отороченная мехом, тяжело придавила чело самодержца. И холодные сине-красные огоньки загадочно мерцают вокруг креста, увенчивающего золотую чашу. А рядом с ним другой – царь церкови, могучий, как оледенелая скала, на которую оперлась Русия.

Откуда-то, точно из стены, возник думный дьяк Иван Грамотин. Соблюдая по уставу правила приема, он душевно представил послов:

– Великий государь-царь всея Руси Михаил Федорович, грузинских земель Теймураза-царя посол архиепископ Феодосий вам, великий государь, челом ударил.

Феодосий благоговейно склонил голову. «О господи, точно Византия воскресла! И херувим на белом клобуке патриарха, яко звезда византийская, призывно мерцает!» – внутренне умилялся архиепископ.

Продолжая изумленно разглядывать стеклянные глаза царя, ничего не обещающие, но ни в чем и не отказывающие, проницательный Дато подметил, что царь, сжимающий скипетр, который воплощал в себе грозную силу устремленных ввысь кремлевских башен, был ближе к небесам, чем патриарх Филарет, властно сжимающий, словно земной шар, круглую надставку посоха.

Пока разноречивые чувства владели архиепископом и азнауром Дато, архимандрит Арсений не сводил глаз с обсыпанного драгоценными камнями державного яблока, покоящегося на особом поставе. И почудилось архимандриту, что «лев Ирана» уже придавлен этим державным яблоком.

Шелохнулись на плечах у рынд четыре серебряных топора, и из ледяных глубин послышался голос царя. Феодосий утвердительно склонил голову: «Теймураз-царь здоров!» – снова поклонился, потом высоко поднял свой осыпанный жемчугом крест и благословил самодержца.

Одобрительный гул прокатился по скамьям боярской думы. Единство веры представилось железной стеной, о которую неминуемо разобьются домогательства шведов и персов. Об этом сейчас, склоняясь друг к другу, шептались бояре. И архиепископ Феодосий спокойную поверхность реки принял за ее глубины и, как мольбу о помощи, протянул грамоту на фиолетовом бархате с золотыми кистями, скрепленную печатью царя Теймураза.

Самодержец России повелел думному дьяку принять грамоту. Тут Феодосий спохватился: разве слепая вера, не подкрепленная приправой, не противна рассудку? И, улыбаясь уголками губ, подал знак.