Ход конем - [14]

Мне очень хотелось, чтобы на этот раз Юкляевских вел себя иначе, признал свою вину и раскаялся чистосердечно. Раздумывая над тем, с чего начать разговор, я молчал, продолжая наблюдать за поведением Ивана. Наступившая в кабинете тишина угнетала и раздражала заключенного, и он, нервно покусывая нижнюю толстую губу, первый заговорил.

— Закурить можно?

— Закуривайте.

Иван лениво достал из бокового кармана черной отлинявшей куртки газетную бумагу, свернутую в маленький рулончик, махорку и задумчиво начал делать самокрутку.

— Закурите, может, папиросу? — спросил я, протягивая пачку.

— От роскоши отвык, — коротко бросил он, не поворачивая остриженную голову.

— «Прибой» — не роскошь, крепкие.

— Махорка лучше.

— Что же вы, Юкляевских, за три года так сильно похудели? — спросил я, когда наши взгляды встретились. На мой вопрос Иван ответил тоже вопросом:

— А вы откуда знаете, какой я был раньше?

— Узнаете? — Я поднял над столом фотокарточку, на которой было изображено красивое лицо с открытыми глазами и носом с горбинкой, густые волосы гладко зачесаны назад.

Юкляевских медленно повернул голову, устало улыбнулся, выдохнул:

— Как не узнать. Таким я был до ареста.

— А теперь? Старик?

— Почти, гражданин начальник, хотя мне всего тридцать второй идет.

— Я — не начальник, а оперуполномоченный уголовного розыска.

— Все равно. Милиция, значит, начальник по-моему.

Так незаметно началась наша беседа. Было видно, что с Иваном Юкляевских давно никто не разговаривал по душам, просто, непринужденно. С каждой минутой он все больше «оттаивал», и теперь не казался таким отчужденным, как вначале. Но приступить к допросу я не спешил. Разговаривая, мы глядели друг другу в глаза, прямо, открыто, честно. И, может быть, потому Иван задумчиво рассказывал:

— Когда мне шел девятнадцатый год, я совершил кражу. Эта роковая ошибка и посадила меня впервые на скамью подсудимых. Дали пять лет. В заключении работал до ломоты в костях. Освободили досрочно. Устроился на работу, женился. Жил и радовался. Но однажды по пьянке попал в компанию «своих», тоже освобожденных из колонии, и жизнь опять вышибла из седла. В декабре пятьдесят шестого года мы обокрали два магазина. Суд лишил меня свободы на пятнадцать лет, остальных на меньшие сроки. Три года я уже отсидел, осталось еще двенадцать. Если не скинут, то свободу увижу только на сорок пятом.

Иван тяжело вздохнул, замолчал, раскуривая новую самокрутку. Сидел он теперь спокойно. Щеки не вздрагивали, лицо было задумчиво, но не хмуро. Лишь в глазах временами вспыхивали искорки беспокойства.

— А ты понял, Иван, почему суд тебя наказал строже? — негромко спросил я, переходя на «ты», стараясь придать беседе меньше официальности.

— Виновным себя не признал…

— Почему?

— Сперва на следователя сердился. Он хотел горлом взять, по-доброму разговаривать не стал. Ну, думаю, ори, пока глотка не пересохнет, черт с тобой, а от меня признания не получишь, не на того нарвался. Незадолго до суда в тюремной камере встретил одного кирюху. Он посоветовал: «Раз в магазинах не прихватили, тряпок у тебя не нашли — не колись, лучше будет. Оправдают или дадут меньше…»

Я, дурак, послушался его. Мне и отломили под завязку. Потом дошло, да поздно. Не зря говорят: «Близко локоть, да не укусишь». Эх, если бы жизнь начать снова!

И Юкляевских задумчиво качнул головой.

— Да, жизнь твоя, Иван, сложилась неважно, — сочувственно сказал я. — Неужели не было дороги лучше той, которой ты пошел?

Иван пожал широкими костлявыми плечами и, растягивая каждое слово, сказал, грустно вздыхая:

— Что прошло, того уж не вернешь. Сейчас бы рад в рай, да грехи не пускают.

— Грехов у тебя многовато. Но не все еще потеряно. Ты задумывался над этим?

— Пытаюсь думать. Да и раньше думал, сразу после суда. В колонии стараюсь честно искупить свою вину. Пораньше, может, освободят. С темными делишками решил покончить.

— Но чтобы покончить, надо очистить себя от прошлого грязного, Иван.

Юкляевских слегка насторожился, лицо его приняло серьезный, несколько удивленный вид.

— Да, да, надо очистить себя, — повторил я. — На твоей совести, Иван, лежит еще одно серьезное преступление, за которое тебя пока не беспокоили.

Я достал из правой тумбы стола старые кирзовые сапоги, поставил их перед Юкляевских и спросил:

— Может, припомнишь, где снял и оставил ты эти сапоги, надел новые, яловые, которые и сейчас на твоих ногах? Могу показать и портянки твои, и остаток материала, из которого они сделаны. Или познакомить с показаниями твоей жены?

Иван долго глядел на кирзовые сапоги, затем опустил остриженную голову, отчего казался еще сутулее, помолчал, задумчиво улыбнулся, тихо попросил:

— Покажите в протоколе допроса только подпись жены.

Я показал.

— Значит, через три года, но все-таки докопались. — Иван полез в карман за махоркой и бумагой.

— Не раскрытых преступлений не бывает, Иван Константинович. Когда они раскроются — другой вопрос. Одни раскрываются быстро, другие через месяцы и даже через годы, но обязательно раскрываются.

Я взглянул на Ивана. Он сидел, как больной, откинувшись всем корпусом на спинку стула.

— Итак, Иван Константинович, когда, где и при каких обстоятельствах ты оставил сапоги?