Ход больших чисел - [73]

Кругом было тихо.

Она взглянула на слабо освещенный лампадками киот и перекрестилась… и вдруг вся замерла от ужаса. В жуткой тишине спальни пронесся не ее, а другой — такой же тихий жалобный стон.

Вот он повторился… еще… еще…

— Агаша! — не своим голосом закричала графиня.

Ее любимица, сенная девушка Агаша, спавшая в ее одинокий ночи у дверей спальни, полуодетая бросилась к ней.

— Что это? Что это? — в ужасе шептала графиня. — Агаша, слышишь, слышишь!

— Христос с вами! — зашептала сама оробевшая Агаша. — Почивайте спокойно, графинюшка.

Но графиня молчала, смотря расширенными глазами на потемневшие образа.

И опять по комнате пронесся тихий стон. Откуда несся этот стон? Казалось, что страшный стон наполнял всю комнату и одновременно раздавался и из угла, и из-за киота, и из-под кровати…

Агаша бессмысленно повторяла: «Господи! Господи!»

В тяжелом молчании прошло несколько мгновений. Послышался неясный, странный шум… и все стихло. Графиня не спала до рассвета.

Нерадостно встретила она день своих именин.

V

Праздник начался пальбой из ружей и старой пушки, стоявшей у графских ворот, и колокольным звоном со звонницы маленькой деревянной церкви под горой.

Последовал пышный выезд именинницы в церковь, молебен, поздравления, снова пальба и парадный обед. Граф Михаил, в мундире бригадира, принимал поздравления, а рядом с ним стояла бледная, измученная бессонной ночью его жена.

Сержант старался быть около именинницы.

За шумным обеденным столом было весело и пьяно. Сдерживаемые сперва почтительной робостью перед хозяином гости скоро разошлись, и пьяный говор слился в один веселый гул.

Воевода Герасим Иванович Верхотуров, сидя в углу стола, весь красный, громко кричал, что он перевешает всех разбойников, и грозно сверкал воспаленными глазами и стучал кулаком по столу.

Старый лейб-кампанец Бахметев, со слезами на глазах, пил за матушку Елисавет.

Дочери захудалого князя Бахтеева закатывали глаза и взвизгивали от ужаса, слыша о разбойниках, но, утратив уже надежду на замужество, были бы не прочь попасть в плен хоть к злодеям. Граф Девьер ничего не пил, и чем разгульнее вели себя гости, тем глубже прорезались морщины на его высоком лбу и мрачнее горели темные глаза.

Воропаев в сотый раз уже клялся, что тень брата является к нему каждую ночь.

— И я отомщу, клянусь! — кричал Воропаев.

— Дядя будет отомщен, — повторял сержант Володя, украдкой пожимая руку графини, которая не имела силы, да и не хотела отнять свою дрожащую руку.

Не один раз недобрый взгляд темных глаз графа Михаила останавливался на жене и молодом Воропаеве.

— Быть может, брат твой, Илья Ильич, заслужил свою смерть, — неожиданно произнес граф Девьер.

Все смолкли.

— Коемуждо по делам его, — с недоброй улыбкой закончил граф, не обращая внимания на произведенное его словами впечатление.

Воропаев набросился на него. Кто не знал младшего брата? Графу ли говорить таким языком, когда убитый Иван был его другом и постоянным гостем? Если бы могла восстать из гроба покойница-графиня, она защитила бы память Ивана…

Губы графа Михаила передернула странная улыбка.

— Да? Но мертвые не встают из могил, — заметил он. — Но, впрочем, я говорю, — на все воля Божия.

Воевода крякнул, выпил большой кубок романеи и произнес:

— Воистину так.

Граф пренебрежительно взглянул на него.

Среди пьяной толпы были, однако, два человека, забывшие в это время обо всем и во всем мире видевшие только друг друга: Владимир Воропаев и графиня Елена. И пока за столом лились пьяные и разгульные речи, они опьянялись своей близостью, молодостью, предчувствуя свое счастье.

Сержант упорно настаивал, графиня колебалась. Едва ли кто-либо из присутствовавших, кроме графа Девьера, понял, чем покончили они свой разговор.

VI

На закате солнца того же дня красавица Настя Воропаева вышла за калитку сада, спускающегося к реке. Ей строго было запрещено выходить из ограды сада, но вечер был хороший и, кроме того, она была недовольна, что отец и брат не взяли ее с собой на праздник Девьера; и она решила назло всем сделать по-своему, — погулять по берегу Дона или покататься на лодке.

Заря погасала, начинало темнеть. От реки повеяло сырой прохладой. Насте стадо холодно и жутко. Но она не успела подойти к калитке, как кто-то крепко схватил ее за локти, заткнул ей тряпкой рот, накинул на голову большой платок; она едва не задохлась… и лишилась чувств…

Когда же она очнулась, то увидела себя в прекрасно обставленной, освещенной комнате, устланной мягкими коврами. Сама она лежала на турецком диване, прикрытая шелковым одеялом, а у дивана стоял столик, и на нем были закуски и графин с вином.

Над диваном висело зеркало в золотой раме.

Настя не была трусихой. Почувствовав себя свободной, она вскочила с дивана и бросилась к двери, но обитая сукном дверь была заперта. Настя стала стучать в нее. Но глухие удары оставались без ответа. Она закричала. Обитые войлоком и завешенные коврами стены заглушали ее голос, и ей самой казался он чужим, слабым и бессильным.

Долго Настя кричала, била кулаками в двери, рвала со стен ковры и наконец, утомленная, в отчаянии легла на диван. Для нее не было уже сомнения, что она похищена теми же разбойниками, что убили ее дядю и уводили других красивых девушек.