Ход больших чисел - [66]

— Матушка… спаси!

Она, побледнев, взглянула на него:

— Кто вы?

— Эх, пропадай голова… все одно, скажу. Из тюрьмы бежал, слыхала?

— Нет.

— Я… тот самый! Третий день. Ищут — гонятся!

Невольным порывом она захлопнула дверь и повернула ключ. На лице ее вспыхнуло удивление и безумная радость.

— Укроешь? Спасешь?!

— Из тюрьмы? Третий день? След потеряли? — поспешно спрашивала она.

— Сейчас гнались, матушка.

Она опять побледнела от этого слова.

— Где? Где? Близко?

— На суседских улицах. Да я обманул, со следа сбил. Через ограду в сад шмыгнул, вишь, рубаху изорвал… а они мимо пробежали. Теперь далеко… я тут час сидел, в саду- то.

— Идите к столу, — властно сказала она, — вы продрогли. Отогрейтесь чаем.

Во всех движениях ее проявились энергия и властность.

— Садитесь!

Он не заставил просить себя.

Он уже жадным взглядом голодного зверя осматривал стол и сам тянул руки к чайнику, к сдобным булкам, накладывал в чай без счета сахара, словно пользовался редким случаем сделать запасы в своем тощем теле. А сам чему-то улыбался и успокоительно бормотал с набитым ртом:

— Ты меня, старушка, не бойся. Видать, ты славная. Я тебя не обижу. Я ведь только… когда туман находит…

— Какой туман? — спросила она с жутким чувством.

Он продолжал набивать рот булками и почти давился горячим чаем.

— Туман-то? Такой туман… вроде крови. Находит. С детства это у меня. Уж тогда я ничего не помню…

Она не могла оторвать от него взгляда своих жутко потемневших глаз. Она хотела пойти, достать ему какую-нибудь сухую одежду, но не могла двинуться с места, словно завороженная его диким, грязно выбритым лицом.

— Вы за что сидели? — тихо спросила она.

Он с насмешкой взглянул на нее.

— Ишь, любопытная… Сидел, знамо, за хорошие дела.

— Какие?

— Не следует тебе, матушка, знать об этом, к ночи страшно будет. Моя слава худая. Прямо скажу — поймают…

Он засмеялся хриплым, страшным смехом, обнажив ряд белых, хищных зубов. И привел ее совсем в трепет, когда подмигнул ей:

— Дадут орден на шею!

Она враз склонилась к столу, оперлась о него ладонями, мутно смотрела.

— Вы откуда родом?

— Я-то?

Он засмеялся.

— Из тюремной губернии, острожского уезда, села Кандальникова… слыхала, може?

Она тихо, настойчиво проговорила:

— Я вас серьезно спрашиваю!

Он взглянул на нее с несколько опасливым недоумением и ответил серьезно:

— Издалека я. Из города Мензелинска. А може и дале…

— Давно оттуда?

— Сто лет с полугодом. Позабыл, когда и был.

— А ваши… родители…

— Чево-о?

— Живы?

— Мои родители?

Почему-то это ему показалось необыкновенно смешно, он принялся изгибаться на стуле от хохота.

— Ну и любопытная старуха! Ишь чего знать захотела: моих родителев… Да у меня их и не было никогда. Ведь я номер шестой.

— Номер шестой?

— Воспитательный!

Вся кровь бросилась ей в лицо, даже воспалила глаза, потом вмиг отхлынула к сердцу. Диким, испугавшим его взглядом впилась она в его разорванную рубашку, в его волосатую грудь. Он сторожко нахмурился.

— Чудная ты какая-то… чего смотришь? Аль своих признала? Мотри-ка, уж не ты ли моя мать? Ха-хха!

И, не обратив внимания на ее смертельную бледность, внезапно он пришел в какую-то мутную, бешеную ярость, отбросил стакан и закричал с искривившимися губами, причем глаза его стали вдруг косыми:

— Р-родил меня какой-то чер-рт… да, как пса, бросил! Будь он проклят!! Проклят!! Ну, да… я и стал псом! Гоняйся за мной, анафемы! Ха-хха! Ночька темная да нож вострый… вот мои родители! А скоро мне и жену сосватают, как поймают, ха-хха. А мне все равно! Думаешь, воспитательный-то сласть? Тюрьма! А большая дорога сласть? А острог… сласть? Да я, просидевши семь лет в остроге… одного человека…

Он опустил на стол кулак.

— Убил! Так, зря… ни за что. Встретил на дороге… убил! Думаю: може, ты и есть отец-то мой!

Внезапно он увидел ее мертвенную бледность, ее остановившийся, дикий взгляд, стих… и какая-то мягкая, даже нежная улыбка прошла по губам его.

— Да ты, милая, не бойся! Нешто я… я ведь только для зверей зверь!

Она не слышала его.

Все смотрела на его открытую грудь.

И вдруг крепко, больно схватила его за руку, вне себя, с безумным видом, глухо крикнула:

— Где у тебя крест?!

Он отшатнулся.

Вырвал руку.

— Чего ты… оставь! Да ты што… не в себе, што ли? Чего пристала?

Он даже встал с сторожким видом.

— Чудна кака старуха!

Но она все повторяла, упорно и глухо:

— Где крест? Где крест?

Он провел рукой по груди.

— Оборвал… через ограду лез. Вишь, рубаха-то располосована.

— Потерял?

— Зачем терять? В карман спрятал.

Она вся потянулась к нему, протянув руки, с таким видом, что он отступил к стене в недоумении и смутном испуге.

— Покажи!! — крикнула она.

Он невольно опустил руку в карман.

* * *

Но в этот момент раздался громкий стук в дверь, топот многочисленных ног на крыльце и говор голосов.

— Отоприте! — сказал кто-то.

А другой голос сурово произнес:

— Именем закона!

Старуха опомнилась, порывисто, крепко схватила за руку своего странного гостя.

— Беги… беги!

Толкала его за ширмы, к скрытой темными занавесами двери.

— По коридору прямо, в конце налево дверь. Сломай задвижку… в правой стене окно в переулок…

Он юркнул за занавесы.

А она дернулась к столу, стояла неподвижно, как застывшая, смотрела на дверь и молчала. После стука в дверь сильно ударили, замок звякнул, дверь отпахнулась. На пороге показался человек в мундире, с фонарем, за ним теснились полицейские и люди в штатском, хлопотливые и зоркие.