Ход белой королевы - [55]

После торжественной части были танцы. Здесь Тюлькин тотчас же подкатился к Наташе:

— Разрешите вальс-бостон?

— Нет, я уже обещала Степану Михайловичу, — ответила Наташа, поискав глазами в толпе Чудинова.

Тот, услышав, пожал удивлённо плечами, но, догадавшись, подошёл и, как заправский танцор, обнял Наташу за талию, шепнув при этом:

— Слушайте, какой я танцор! Вы же знаете прекрасно?

— Ничего, ничего, — шепнула ему Наташа. — Лучше всё-таки вы, чем этот Фитюлькин. Ужас, как надоел!

— Из двух зол, вероятно, я не худшее, это правильно, — смиренно согласился тренер.

Они кружились среди танцующих, а Тюлькин ходил в некотором отдалении по кругу, терпеливо выжидая. Физиономия его то и дело появлялась либо за колоннами, либо из-за плеч танцующих.

— А Тюлькин-то, смотрите, сопровождает нас, как луна в лесу, — заметил Чудинов. Потом он вдруг поглядел на часы, присвистнул: — Хватит, Наташенька, отправляйтесь домой. Завтра ведь такой день! Я вам дал нарочно передохнуть, но сейчас уже время.

— Ну, хоть ещё один танец! — жалобно взмолилась Наташа.

Чудинов был неумолим:

— Довольно, вам пора спать. Вы что, забыли, какой день вас ждёт завтра?

Наташа заупрямилась:

— А вы чем-нибудь ещё интересуетесь в жизни, кроме лыж?

— В настоящее время ничем. Всем другим начну, может быть, интересоваться после спартакиады. Ну-ка, живенько, марш!

Он повёл было её под руку к выходу, но Наташа высвободилась и одна вышла из зала. Чудинов минуту следил за ней, потом мрачно вздохнул. К нему подошёл Ворохтин:

— Что вздыхаешь, товарищ Чудинов?

— Да вот девушку опять обидел. Ей танцевать хочется, а я её спать отправляю. Режим.

— А как считаешь — завтра?..

— Считать нам нечего, — отвечал Чудинов, — за нас секундомер посчитает. — И он зашагал к выходу.

Вечер был чудесный, хотя мороз с каждой минутой становился крепче. Даже дышать было уже нелегко. Ледяной воздух тысячами мельчайших иголочек колол ноздри, как сельтерская.

Провожая Наташу, Чудинов поднялся с ней на холм, под которым начинался парк с дорожками, превращёнными в каток.

Здесь они остановились. Залитая лунным светом снежная равнина простиралась внизу под холмом, уходила к бледно высвеченным склонам далёких гор. Над стеной из елей стояли в небе редкие облачка, отороченные серебряной каймой. Слева подрагивали в морозной тьме огни города, и казалось, что они, мерцая, похрустывают от мороза. Иногда ветер доносил снизу, из парка, музыку. Чудинов и Наташа стояли рядом, невольно отдаваясь покою морозной ночи, вслушиваясь в него

— Вечер сегодня какой дивный! Правда? — мечтательно проговорила Наташа.

— Да, хорошо. Чертовски хорошо!

Чудинов расправил плечи, глубоко вдохнул нестерпимо ледяной воздух, потом осторожно коснулся локтя Наташи, приглашая идти дальше.

Наташа попросила:

— Постоим ещё немножко… Как музыка хорошо здесь слышна!

Оба прислушались. Далёкий вальс то доплывал до них, то замирал.

— Тишина, — сказал Чудинов, — кругом тишина. И даль такая, словно сам плывёшь со звёздами из края в край Вселенной.

Луна, высвободившись из проплывавшего облака, серебряным светом своим коснулась лица Наташи. Девушка была очень хороша в эту минуту. Чудинов откровенно залюбовался ею. Вот она медленно повернула к нему своё лицо, которое, казалось, само светилось в полумраке, потянулась навстречу ему, полная открытой доверчивой прелести, и Чудинов невольно подался навстречу, но сдержался и даже отпрянул слегка. Наташа смотрела на него, чего-то ожидая.

— Волнуетесь? — спросил Чудинов.

— Нет. — Она тряхнула упрямо закинутой головой.

— Очень плохо. Надо волноваться.

— Ну, волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь.

— А мне чего успокаиваться? Я не волнуюсь.

Наташа повела плечом.

— Ну да, конечно, вам всё равно. Лишь бы кубок «Маяку» достался.

— «Волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь», — передразнил её Чудинов.

Когда они подошли к интернату, какая-то тёмная фигура то расхаживала по крыльцу, то принималась подпрыгивать и яростно колотить себя руками крест-накрест по бокам и плечам, пританцовывая и крякая.

— Это ещё что за ночной сторож?

Чудинов, отведя рукой Наташу себе за спину, шагнул к крыльцу.

— Это я, Степан Михайлович, — раздался знакомый голос. У говорившего, видно, зуб на зуб не попадал.

— Тюлькин! Коля, добрый вечер. Ты зачем здесь?

Бедный Тюлькин продолжал хлопать себя по плечам:

— Гулял, понимаешь, замёрз немножко, дай, думаю, зайду погреюсь. Постучал, а там ребята перебулгачились, меня не пустили. Вот я и дожидаюсь. — Он энергично потёр ладонями замёрзшие уши. — Анафемская температура. А я, понимаешь, решил город посмотреть, побродить, помыслить в тиши ночной.

— О чём же это ты на старости лет решил мыслить?— усмехнулся Чудинов. — Непривычное для тебя занятие.

Тюлькин горестно вздохнул:

— Хорошо тебе шутить… Вот ходишь вдвоём, а я что? Один на всём белом свете, совершенно индивидуально. Мыкаюсь с этим инвентарём, а благодарности ни от кого. А все подай, все устрой. Коньки заточи, ботинки обеспечь, клюшки чтобы были, мазь чтобы была! За все я отвечаю. Да вот, кстати, товарищ Наташенька, вторично хочу вас просить насчёт мази, как обещались. Слышал я опять в народе, что у вас тут для лыж мазь особая какая-то: только навощи ею лыжи — сами побегут. Я к чему это настаиваю: думал, обойдусь, а тут со всех сторон слышу — будто снег у вас какой-то ненормальный, так что к нему мазь не угодишь — особая, специальная нужна.