Хочу женщину в Ницце - [207]

На следующий день, совершив короткую ознакомительную экскурсию по Монако и пообедав в «Отель де Пари», я все-таки решил завезти ее в дом своего отца и, приготовив кофе, позволил Элле Андреевне покопаться в его бумагах и книгах. По тому как и с каким интересом она рассматривала его кабинет и библиотеку, я чувствовал, что ей было небезразлично все, что касалось отца. Я хотел бы, чтобы она обязательно попросила что-либо на память о нем, как это делали и не раз его друзья, посещая этот дом, но она на это, видимо, не решилась.

К вечеру, когда мы с Мартином по обыкновению отправлялись ужинать в старую Ниццу, Элла Андреевна наконец вышла из кабинета расстроенная и грустная, и тихим голосом попросила отвезти ее в отель. На мой немой вопрос, застывший во взгляде, она как будто прочитав мои мысли, ответила:

– Нет-нет, Денис, мне ничего не нужно.

Мы быстро собрались, оставалось только набросить шлейку на Мартина, который все время сидел у двери и нетерпеливо перебирал передними лапами, как только перехватывал мой понимающий взгляд. Элла Андреевна в доме была в своей серой водолазке с высоким воротом, которую часто поправляла, дотягиваясь до книг на полках, будто боялась, что я увижу ее живот. Теперь она не спеша надела свой голубой двубортный пиджак, застегнув все золоченые пуговицы, и смотрела, как я, сидя на корточках, готовлю собаку к выходу, расчесывая его чуб. Повернувшись ко мне спиной и глядя в широкое балконное окно, она вдруг обратилась ко мне с вопросом:

– А вы сюда кого-нибудь из ваших французских друзей приглашаете?

– Из друзей? – переспросил я, не скрывая удивления. – Будь у меня характер получше, я бы мог завести друзей, а так… – я развел руками, – так одни увлечения, а для этого незачем звать их непременно к себе в дом, тем более, что здесь такое не принято.

– Жаль, – сокрушалась она, – очень даже жаль. У вас красивый дом и богато обставлен. Уютно, как в хорошем отеле, – видимо, намекая на «Орламонд». – А какой вид на залив, это просто какое-то чудо, – ее звонкий голос почти переходил на фальцет. – Я понимаю вашего отца, почему он рвался именно сюда. Это сущий рай!

– Вот видите, – я поднялся с колен и подошел поближе к своей гостье, – выходит, вы понимаете моего отца, но я лишь на пути к пониманию, поскольку это не дом нашей семьи, это был только его дом. Здесь даже не было комнат, предназначенных для мамы и меня. Несколько гостевых здесь правда есть, но они с тех пор пустуют. Я здесь ничего не изменил, все осталось, как прежде. При всей кажущейся гармонии здесь по-прежнему царит любимый им хаос. Много красивых и, наверное, дорогих вещей, но приобретены они были им лично с определенным смыслом, даже старый, пожелтевший календарь 1999 года, что висит на двери в кабинет, несомненно несет некую смысловую нагрузку. Какую? Пока понять не могу. Просто паноптикум какой-то получается.

Элла Андреевна внимательно слушала меня.

– Конечно, причину приобретения некоторых вещей определить было нетрудно. Например, эти две работы Пиранези в старинных рамках. Я знаю, где и зачем он их покупал. Но зачем ему понадобились работы лепщика по бронзе со странной фамилией Напс, – я указал Элле Андреевне на большой оригинальный бронзовый подсвечник, за которым он охотился несколько лет. – А вот этот потрескавшийся от времени письменный стол? Он как будто был доставлен сюда прямиком из кабинета самого Александра Дюма-сына. Зачем?

– Может, чтобы напоминать о Нарышкиной, – ответила мне Элла Андреевна.

Я оставил ее предположение без комментария.

– Все антикварные книги в его библиотеке находятся в отличном состоянии, все в кожаных переплетах работы тех времен. Ни одного новодела. Порой он доводил себя до исступления в поисках редких изданий. Даже бабушка беспокоилась, не потерял ли ее сын рассудок. Его последнее приобретение – вот эта «Военная энциклопедия» издательства Сытина 1911 года. Он заплатил за нее 60 тысяч евро, купил ее здесь, как говорят, из личного собрания самого Дмитрия Мережковского. Отец даже поначалу не успел найти этим книгам места на полках и держал все 18 томов на углу как раз этого письменного стола, часами, как завороженный, любуясь их золочеными переплетами. Я тоже не убираю их в шкаф.

– В библиотеке я видела большую картину, написанную маслом. Это, насколько я понимаю, Ромейн Брукс, может, даже ее же оригинальная копия.

– Что вы, – успокоил я гостью, – Брукс не писала копий на заказ. Она была состоятельной дамой, и деньги ее просто не интересовали. Отец разделял ее эстетические идеалы и был убежден, что гермафродитная красота Рубинштейн прописана у нее гораздо выразительнее, чем даже у самого Серова. Отец заказал изготовить копию кому-то из известных наших художников, может, Сафронову, и тот сумел сохранить серые тона, только сделал их еще прозрачнее, обнажив тело Иды до предела.

– Денис, – произнесла Элла Андреевна, стоя ко мне вполоборота, – ваш отец был большой оригинал. Вы никогда не замечали за ним что-то …

– Что-то дьявольское? – подсказал я.

– Я не это хотела сказать. Расскажите мне о нем.

– Нечего рассказывать, – сказал я. – Он был странным, порою скучным и не всегда понятным, что называется «себе на уме». Впрочем, однажды я заметил его за довольно странным, как мне показалось, занятием.