Хочу женщину в Ницце - [172]

С тех пор, как братья стали враждовать между собой в открытую, не стыдясь народного пересуда, вдовая императрица не появлялась в священной ложе на Палатинском склоне Большого Цирка. Она не появлялась там даже после пятого часа, когда игры прерывались на дневную трапезу, предпочитая оставаться во дворце и смотреть на ристания через широкие арки в верхних комнатах своих друзей-софистов или вольноотпущенников, которых сама расселила рядом с собой для душевного спокойствия. Каракалла с нетерпением ждал, когда гонки на бигах прекратятся и начнутся приготовления к ристаниям на квадригах. Тогда у него появится время, чтобы вполне безопасно для собственной жизни пройти во дворец через главный вход и подняться в покои матери, где он мог бы получить у нее аудиенцию в спокойной неофициальной обстановке.

Постоянно длительные приготовления императрицы для выхода в народ вызывали у Антонина раздражение еще с детства, и он редко обременял себя ожиданием встречи с матерью для короткого вежливого приветствия с поцелуями, и покидал покои Августы в ярости, так и не дождавшись ее. Но в тот день все складывалось для него так, как он замыслил. Как будто Богиня Фортуна, которой он неистово поклонялся, дала ему на все это свое благословение.

Каракалла, оставив личную охрану у дверей, почти ворвался в покои Юлии Домны, когда она в почтенном одиночестве совершала пешую прогулку на свежем воздухе по верхней анфиладе нового дворца. Изобразив на лице улыбку, он изо всех сил постарался продемонстрировать матери свое доброе расположение и признался, что наконец-то именно сейчас на играх, сидя с братом в ложе и находясь во власти порыва, он осознал значение науки дружбы и взаимного уважения, которую отец зачастую силой вбивал им с братом в голову, заставляя заучивать чуть не наизусть труды писателя Саллюстия. Он клятвенно заверил царствующую матрону что готов при ее гарантиях безопасности для себя и Геты встретиться с братом в ее присутствии на ее нейтральной территории дворца и мирно обсудить все спорные вопросы, следуя ее советам и предложениям.

Юлию Домну приятно поразил тот дружеский настрой, с которым делился своими намерениями Антонин. Даже та льстивая манера, с которой он излагал свои мысли, была ей мила. Она видела своего старшего сына насквозь, знала его коварство и лютую ненависть к брату, интуитивно чувствовала, конечно, и то, что он питал к ней как к женщине чувство животного вожделения. Часто, заглядывая в колючие глаза Антонина, Юлия оказывалась во власти панического страха за себя, за сына Гету, сестру Юлию Мезу и особенно ее дочерей Маммею и Соэмиду, с которыми он иногда оставался наедине. Каракалла приходил в бешенство, когда ему, уже соправителю Севера, родственники не позволяли подолгу оставаться с этими молодыми девушками в его покоях, видимо, сознавая, что дочери Юлии Мезы, в отличие от их добродетельной матери, не особенно следовали заповедям Богини Целомудрия.

Несмотря на вполне оправданную тревогу, которая ни днем, ни ночью не покидала душу императрицы, она не могла не оценить пусть и сомнительные, но такие милые сердцу матери метаморфозы в поведении Антонина. В конце концов сколько раз Элий Антипатр, домашний учитель старшего сына, да и сам Папиниан, уверяли ее, что неконтролируемая агрессивность и разрушительная сила характера Каракаллы с возрастом может трансформироваться в мудрость уравновешенного императора. «Разве в детские годы, – рассуждала про себя Домна, – Антонин был жесток с окружающими, скупился на щедрые подарки друзьям, не оказывал милость падшим? Разве не благодаря Антонину Антиохия и Византий вернули себе старинные права, когда Север готов был все там разрушить, преследуя сторонников Песцения Нигера?» Она могла долго успокаивать и убеждать себя в том, что ее страхи напрасны, ее болезненная подозрительность и осторожность преувеличены, что в Антонине есть что-то, что за эти годы ей не удалось в нем разглядеть. Ну а избавление ее от Плавциана, это ли не подарок, казалось бы, судьбы, но однако созданный умом и руками ее пасынка. Юлия Домна улыбнулась своим мыслям. Глубокая складка между тонких изогнутых бровей исчезла, она расправила плечи.

По мраморным коридорам в блеске порфира и оникса, тихо ступая по инкрустированному серебром полу, сновали безмолвные рабы с подносами. В дневные часы Юлия Домна ела очень мало, да и по вечерам старалась избегать званых пирушек, приучая вышколенных поваров к вынужденному безделью, но триклиний, некогда излюбленное место отдыха императоров, находившийся чуть в глубине дворца, совсем близко от ее покоев, продолжал хранить домашнее тепло. Туда, подальше от ушей преторианских гвардейцев, Августа отвела Антонина для продолжения беседы. Столы не ломились от изысканных яств, но простая вегетарианская пища, которую она привыкла употреблять вместе с мужем, задолго до смерти начавшим страдать подагрой и почти переставшим употреблять в пищу мясо, всегда была в изобилии. И, конечно, фрукты по совету врача Галена.

Юлия Домна сидела, откинув спину на мягкую подушку, широко раскинув руки на подлокотники и вытянув ноги. Каракалла не последовал приглашению присесть и, сдерживая дрожь в ногах, стоял перед ее креслом, как бывалый солдат, держа руки за спиной и широко расставив ноги. Он не мог налюбовался красотой своей мачехи, способной, как и в молодости, быть изысканной в праздничных нарядах, подчеркивающих точеную фигуру с тонкой талией и высокую, почти всегда глубоко декольтированную грудь, на которой, казалось, почти лежало драгоценное колье. Впервые за несколько месяцев Каракалла внезапно почувствовал, как у него пробуждается тяга к женщине. «Боги, только не сейчас!» – взмолился Антонин. Он неловко попятился, отвешивая прощальный вежливый поклон, и поблагодарив ее за аудиенцию, сказал на прощание, что будет с нетерпением ожидать встречи с братом.