Хочу отдохнуть от сатиры… - [13]

III

Гремит мазурка – вся призыв.

На люстрах пляшут бусы.

Как пристяжные, лбы склонив,

Летит народ безусый.

А гимназистки-мотыльки,

Откинув ручки влево,

Как одуванчики легки,

Плывут под плеск напева.

В передней паре дирижер,

Поручик Грум-Борковский,

Вперед плечом, под рокот шпор

Беснуется чертовски.

С размаху на колено встав,

Вокруг обводит леди

И вдруг, взметнувшись, как удав,

Летит, краснее меди.

Ресницы долу опустив,

Она струится рядом,

Вся огнедышащий порыв

С лукаво-скромным взглядом…

О ревность, раненая лань!

О ревность, тигр грызущий!

За борт мундира сунув длань,

Бледнеет классик пуще.

На гордый взгляд – какой цинизм! —

Она, смеясь, кивнула…

Юнец, кляня милитаризм,

Сжал в гневе спинку стула.

Домой?… Но дома стук часов,

Белинский над кроватью,

И бред полночных голосов,

И гул в висках… Проклятье!

Сжав губы, строгий, словно Дант,

Выходит он из залы.

Он не армейский адъютант,

Чтоб к ней идти в вассалы!..

Вдоль коридора лунный дым

И пар неясных пятна,

Но пепиньерки мчатся к ним

И гонят в зал обратно.

Ушел бедняк в пустынный класс,

На парту сел, вздыхая,

И, злясь, курил там целый час

Под картою Китая.

IV

С Дуняшей, горничной, домой

Летит она, болтая.

За ней вдоль стен, укрытых тьмой,

Крадется тень худая…

На сердце легче: офицер

Остался, видно, с носом.

Вон он, гремя, нырнул за сквер

Нахмуренным барбосом.

Передник белый в лунной мгле

Змеится из-под шали.

И слаще арфы – по земле

Шаги ее звучали…

Смешно! Она косится вбок

На мрачного Отелло.

Позвать? Ни-ни. Глупцу – урок,

Ей это надоело!

Дуняша, юбками пыля,

Склонясь, в ладонь хохочет,

А вдоль бульвара тополя

Вздымают ветви к ночи.

Над садом – перья зыбких туч.

Сирень исходит ядом.

Сейчас в парадной щелкнет ключ,

И скорбь забьет каскадом…

Не он ли для нее вчера

Выпиливал подчасник?

Нагнать? Но тверже топора

Угрюмый восьмиклассник:

В глазах – мазурка, адъютант,

Вертящиеся штрипки,

И разлетающийся бант,

И ложь ее улыбки…

Пришли. Крыльцо, как темный гроб,

Как вечный склеп разлуки.

Прижав к забору жаркий лоб,

Сжимает классик руки.

Рычит замок, жестокий зверь,

В груди – тупое жало.

И вдруг… толкнув Дуняшу в дверь,

Она с крыльца сбежала.

Мерцали блики лунных струй

И ширились все больше.

Минуту длился поцелуй!

(А может быть, и дольше.)

1922

Репетитор

Тане Львовой захотелось в медицинский институт.

Дядя нанял ей студента, долговязого, как прут.

Каждый день в пустой гостиной он, крутя свой длинный ус,

Объяснял ей imperfectum[5] и причастия на «us».

Таня Львова, как детеныш, важно морщила свой нос

И, выпячивая губки, отвечала на вопрос.

Но порой, борясь с дремотой, вдруг лукавый быстрый взгляд

Отвлекался от латыни за окно, в тенистый сад…

Там, в саду, так много яблок на дорожках и в траве:

Так и двинула б студента по латинской голове!

1922

Пушкин

Над столом в цветной, парчовой раме

Старший брат мой, ясный и большой,

Пушкин со скрещенными руками —

Светлый щит над темною душой…

Наша жизнь – предсмертная отрыжка…

Тем полней напев кастальских струй!

Вон на полке маленькая книжка, —

Вся она, как первый поцелуй.

На Литве, на хуторе «Березки»,

Жил рязанский беженец Федот.

Целый день строгал он, молча, доски,

Утирая рукавами пот.

В летний день, замученный одышкой

(Нелегко колоть дрова в жару),

Я зашел, зажав топор под мышкой,

Навестить его и детвору.

Мухи все картинки засидели,

Хлебный мякиш высох и отстал.

У окна близ образа висели

Пушкин и турецкий генерал.

Генерал Федоту был известен,

Пушкин, к сожаленью, незнаком.

За картуз махорки (я был честен)

Я унес его, ликуя, в дом.

Мух отмыл, разгладил в старой книжке…

По краям заискрилась парча —

И вожу с собою в сундучишке,

Как бальзам от русского бича.

Жил ведь он! Раскрой его страницы,

Затаи дыханье и читай:

Наша плаха – станет небылицей,

Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай…

Пусть Демьяны, новый вид зулусов,

Над его страной во мгле бренчат —

Никогда, пролеткультурный Брюсов,

Не вошел бы он в ваш скифский ад!

Жизнь и смерть его для нас, как рана,

Но душа спокойна за него:

Слава Богу! Он родился рано,

Он не видел, он не слышал ничего…

1920

Памяти Л. Н. Андреева

Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный,

Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.

Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,

Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.

С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,

И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других…

Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери,

Жизнь – черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.

Мы знали «пугает – не страшно», но грянуло грозное эхо.

И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:

Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,

Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.

С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,

Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,

Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,

И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски…

Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,

Чужой и холодной землею забиты немые уста.

Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо,

Молчит безответное небо, – и даль безнадежно пуста.

1920

«…Ах, зачем нет Чехова на свете!..»

Ах, зачем нет Чехова на свете!