Хочешь жить - не рыпайся - [28]

— Другими словами, лжет.

Я покачал головой.

— Сознательно — никогда. Ложь он печатает лишь потому, что не успевает проверить факты. В этом случае он встает перед выбором: публиковать то, что есть и быть первым, или все проверить, и оказаться вторым или третьим, а выбор всегда подразумевает риск. Информационный бизнес — дело тонкое. Сайз занимается этим давно, с семнадцати лет. Он шестым чувством отличает правду от лжи. Он говорит, что доверяется своему суждению, но это не так. Скорее, он действует по наитию. Как и многие знаменитые журналисты. И некоторые историки. Возможно, и детективы.

— Вам тоже это свойственно, мистер Лукас? — спросила Конни.

— В определенной степени, но я не настолько знаменит, чтобы полностью полагаться на наитие. Я не могу доверяться ему, как доверяется Сайз. Он вправе это делать, потому что промах случается у него лишь в одном случае из ста.

— В скольких случаях ваша интуиция или наитие дает осечку?

— Я как-то не задумывался над этим. Вроде бы я оказываюсь прав на девяносто семь или девяносто восемь процентов. Это греет душу, но не выдвигает в ряд знаменитостей.

— А вы хотели бы стать знаменитым?

— Более нет. Для этого требуется честолюбие, а честолюбие означает повседневный, тяжелый труд. А вот пахать, как пчелке, мне совсем не хочется.

Если б она продолжала меня слушать, чуть склонив голову, приоткрыв рот, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя их восхитительными, я бы мог говорить еще пару часов, делясь с ней воспоминаниями детства и даже секретами, о которых не рассказывал никому.

Но она потянулась к столику, достала из пачки сигарету.

— Мне жаль, что сенатор задерживается, но он говорит с матерью по телефону. Она совсем старая и смерть Каролин ужасно ее расстроила.

— Сколько же ей лет?

— Семьдесят пять. Она живет в Индианаполисе.

— Там, где он родился?

— Сенатор? Да.

— А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?

Она улыбнулась.

— В Голливуде. Двадцать первого мая одна тысяча девятьсот сорок шестого года.

— С днем рождения.

На ее лице отразилось удивление.

— Ой, я совсем забыла. Благодарю вас.

— Вы учились в Лос-Анджелесе?

— Вас интересую я или сенатор, мистер Лукас?

Я пожал плечами.

— Вы тоже героиня этой драмы. Может, играете в ней важную роль.

— Хорошо, — она сдвинула колени, сложила на них руки, отбросила голову и заговорила, словно ребенок, декламирующий заученный текст. — Я родилась в Лос-Анджелесе в семье среднего достатка и папа умер, когда мне исполнилось десять лет, так что маме пришлось пойти работать секретарем, а я пошла учиться в Голливуд-Хай, где очень старалась и была вознаграждена за свои усилия стипендией в Миллз. Там я не так корпела над учебниками и уделяла больше времени развлечениям. После окончания колледжа сменила несколько работ, в конце концов оказалась в Вашингтоне и теперь живу в пентхаузе «Уотергейта».

— Другими словами, поднялись на вершину этого мира?

Конни чуть наклонилась вперед.

— Мне здесь нравится, — таким жестким тоном она еще не говорила. — Это история моей жизни, мистер Лукас. Она не изобиловала событиями, но все-таки, я ушла достаточно далеко от Гоуэр-стрит.

— В Голливуде?

— Совершенно верно. В Голливуде.

— А чем занимался ваш отец?

— Он был инженером. Работал в конструкторском бюро. Кажется, они разрабатывали конструкции мостов, которые потом строили по всему миру.

— И он умер, когда вам было десять лет?

— От сердечного приступа. Моя мать до замужества работала секретарем, и после его смерти пошла в ту же фирму. Она многое знала о мостах, потому что, по ее словам, мой отец только о них и говорил.

— Как называлась фирма?

— «Коллинсон и Кирни». На бульваре Беверли. Телефон «Крествью 4–8905». Сейчас он, наверное, изменился. Я звонила по нему каждый день в три сорок пять пополудни, чтобы сказать маме, что я пришла из школы домой и у меня все в порядке.

— Почему вы сказали Глории Пиплз, что посадите ее в тюрьму и напустите на нее лесбиянок?

Конни Майзель рассмеялась. Смех у нее был золотистый, в тон ее волосам.

— Вы говорите о той маленькой серой мышке?

— Я говорю о Глории Пиплз, бывшей до вас секретарем сенатора. Вы так называете ее, маленькой серой мышкой?

— Вы уже побеседовали с ней, не так ли?

— Да, побеседовал.

— Она была трезва?

— Относительно.

— Вам повезло. Она звонит днем и ночью, чтобы поговорить с сенатором. Мы меняем номера, но она как-то их узнает.

— В Вашингтоне это не проблема.

— Я пригрозила нашей миссис Пиплз лишь для того, чтобы она не устроила шумный скандал. Как видите, угроза подействовала.

— Она их боится?

— Получается, что да. В тринадцать лет ее чуть не изнасиловала подруга матери.

— Она рассказывала вам об этом?

Конни Майзель вновь рассмеялась.

— Разумеется, нет. Она рассказала сенатору. Думаю, в постели. А уж он мне.

— Так вы знали об их романе?

— Естественно, — Конни затушила окурок. — От меня у него секретов нет, — она посмотрела на меня. — Ни одного.

— Как вы ладили с его дочерью… с Каролин?

— Подругами мы не стали, но особых трений тоже не возникало. После того, как она осознала, какие чувства связывают нас с сенатором, она даже попыталась заставить себя сблизиться со мной, но, похоже, не смогла пересилить себя. Но она пыталась. Для своего возраста она была очень мудрой.