Хмурь - [8]

– М-м-мыг, – подняв голову от миски, Хрыч пытается состроить сочувствующую гримасу.

В камине трещат дрова, пахнет деревом, дымом, кожей и мясом. После сытной еды да под бубнеж Зануда меня начинает клонить ко сну. Отодвигаю миску и наливаю себе узвара.

– Пять дней тому клетку открыли. В самый клёв. Ох, визгу они подняли, сирены! Уши закладало аж тут, в поселении, а на море такое творилось! Сирены орали, прыгали на лодки, когтистыми лапами рвали рыбалок. В такой ярости были, что и сами себя рвали тоже. Вода стала бурой от крови, а кишки, что спустились на дно, до сих пор жрут скотокрабы.

Зануд умолкает, когда в комнату проскальзывает прислужка, статная чернокосая девка, и начинает прибирать со стола посуду. Несколько раз она задевает меня – бедром, боком, локтем. От неё пахнет сосновой смолой, вышивка на широком поясе складывается в какие-то письмена, мелькают гибкие руки над столом. Я смотрю на прислужку, а Хрыч смотрит на меня и ухмыляется.

– Брысь, Лисица, – беззлобно шугает её Зануд.

Девка идет к двери, двумя руками придерживая стопку посуды и ухитряясь при этом вилять задом. Вместо платка у неё на голове куцая косынка, подвернутая так, что едва прикрывает затылок. Покачивается между лопаток блестящая черная коса, пушатся в ней цветные нити и плетеные шнурки. Лисица сильно топает пяткой, и дверь перед ней разъезжается пошире, а потом смыкает створки за её спиной.

– Так вот, рыбалок сгинуло десять и еще четыре, да к тому же было средь них трое пареньков, которые только начали растить бороды и еще не успели дать жизни потомству. Неправильно таких в море пускать, да мы за эти сытые месяцы расслабились и хватку немного утратили. Ну, значит, рыбалок сгинуло десять и четыре, а сирен – три штуки. Остальные шестеро в море уплюхали, а чего с ними там стало – это один морской дух ведает, да будет он милостив к нашей танне.

Хрыч задумчиво ковыряет в зубах тонкой косточкой.

– Ну, дознаватерь покумекал да указал на виновного. А теперь танна хочет знать, чего скажете вы, согласитесь с его словами или нет. Танна вам верит, потому как о вас хорошо говорила её родня, вы их дитёнка нашли.

Ага. Удачно вышло, что гиганты так за детьми трясутся – теперь, небось, все варки побережья будет славить хмурей почти как собственных дедичей. А вслед за варками – и люди, которые живут и работают на их земле. Тот же Зануд и чернокосая девка с цветными шнурками в волосах. Лисица.

– А дознаватерю танна верить не очень-то хочет, потому как… а, да вам же надо с людьми говорить, и вы всё равно прознаете. В общем, дознаватерь сказал, что виновный – брат танны, её дядьки сын.

М-да. По меркам варок, двоюродный брат – ближайший родственник, родных братьев и сестер у них не бывает. Впрочем, не обязательно они с братом были дружны.

– Танна его покарает как след, никто в том не усомнится, – продолжает Зануд. – А только для началу увериться хочет, что тут ошибки не вышло или умысла какого. Танна не верит в такое дело, хотя брат ейный вину не отвергает. Правда, и не признаёт, молчит, сидит себе тихонько в подвале. Только не было ему корысти с того, чтоб сирен выпускать, к тому же нет ясности, был ли он вообще в тот день в посёлке. Наша танна честная, ей до всего дознаться нужно и всё понять, а не только головы рубить почем зря. Вас хвалила ейная родня – вам танна верит. Во все концы людей послала, чтоб найти вас. Вот и нашла. Так что… сами понимаете, какая надежда теперь на вас.

Зануд кидает брусничину в рот и поднимается. Бесцветные глаза его смотрят на Хрыча сурово.

– И какая в том серьёзность, – добавляет он и выходит из комнаты, не утруждаясь прощанием.

* * *

Предрассветная серость потолка. Прохладный воздух на миг касается моего бока и ног, когда приподнимается край одеяла. Теплое дыхание рядом, жадные руки, запах сосновой смолы.

Лисица.

На ней лишь тонкая скользкая рубашка, под которой тело кажется текучим, ненастоящим.

Она ловко забирается сверху, наклоняется, примеряясь. Смеется и прихватывает кожу на моей шее сухими горячими губами. Я провожу рукой по её затылку, свободному от косынки, другой рукой задираю рубашку, сгребая горстью скользкую ткань.

Длинные распущенные волосы закрывают нас пологом, лезут в рот, намотанные на прядки цветные нити щекочут нос. Я мотаю головой, и Лисица хихикает, прижимается крепче, кусает меня за ухо. Ладони у нее чуть влажные, пальцы дрожат – мне хочется считать, что от страсти, но я отчего-то уверен в ином: это от страха.

Почему? Я замираю на миг, но додумать не успеваю.

Изогнув спину, ерзая по мне, Лисица сбрасывает рубашку. И мне становится совершенно всё равно, почему.

* * *

Предрассветная серость потолка. Сонное опустошение. Смятая рубашка из тонкой поблескивающей ткани лежит на краю кровати, как только что сброшенная змеиная кожа, ещё таящая ядовитое коварство.

– Помоги мне.

Поворачиваю голову. Перед глазами – серый утренний туман. У моего уха – горячие сухие губы. Куда делось одеяло?

– Помоги мне выбраться. Они меня теперь не выпустят.

Предрассветная серость тает, клубится, сгущается в Лисицу, которая лежит рядом, приподнявшись на локте. Второй рукой зачем-то прикрывает грудь. Цветные нити в черных волосах кажутся серыми. Глаза на круглом лице – два провала в бесконечность.