Хлебозоры - [4]

Я не понимал и не знал, что должен понимать. Дело в том, что меня тянуло к дядя Лене, впрочем, как и другую великановскую ребятню. Я чувствовал, как и дядя Леня тянулся ко мне: встретит — обязательно в гости позовет, и обязательно сунет гостинец, словно специально лежащий в кармане, — несколько конфет, баранку, пряник. А если в лапту играть, то спросит сначала, в какой команде я, и непременно попросится ко мне. Или поймает на улице, схватит и давай подбрасывать вверх так, что крыши домов видно. Тогда я думал, что все это оттого, что у дяди Лени нет своих ребятишек.

Так вот, когда на берегу появлялся дядя Леня, Колька Смолянин забирал свой мячик и тут же уходил.

— Здорово, инвалидная команда, — громко говорил дядя Леня и смеялся. — Ожили, значит? Оклемались?.. Погодка-то, а? А цвету сколь нынче! И мертвый на ноги встанет!

Мужики поддакивали, кивали, тянулись в карманы за кисетами. И вновь с пронзительной силой ощущался запах цветущей черемухи, благостное вечернее тепло, легкое марево над огородами и стремительные росчерки стрижей. Отстрелявшись, улетали куда-то штурмовики-бекасы, а на их месте, в той же вышине, паслись невидимые глазу и звонко мекали птицы, которых у нас называли барашками.

После веселой болтовни и смеха разговор на берегу начинался неторопкий и серьезный. Чаще всего шел сговор с дядей Леней: инвалиды и бабы, потерявшие кормильцев, просили его наготовить дров, а те, кто сами еще были в состоянии, просили отвести делянку в березнике. Дескать, осинником хоть топи, хоть не топи — все равно изба холодная; березовых же бросил три полешка — и теплынь. Да и запах-то от березы какой! Это не горькая осинушка… Дядя. Леня никому не отказывал в дровах, пилил каждый год и делал это, скорее всего, не от жалости к вдовам и калекам и не из желания помочь или угодить своим односельчанам, а от какого-то ребяческого азарта. Он будто играл, когда пилил дрова, и вместе с ним играли ребятишки, которых посылали ему в помощь. Дело в том, что дядя Леня владел единственной в Великанах мотопилой. Тогда их в леспромхозе-то было — по пальцам перечтешь. После лучков и краскотов мотопила казалась чудом, и этому чуду не могли нарадоваться.

— Едритт-твою корень! — восхищенно кричал дядя Леня, отпиливая первую чурку. — Как в масло лезет! Ну придумают же, а?

Он пилил уже года три и все никак не мог привыкнуть к мотопиле, как, например, привык к машинам и тракторам. Поэтому заказы на дрова принимал с удовольствием, вот только березника не обещал и оправдывался:

— Да где ж его взять-то, мужики? Ведь подчистую на ружболванку вырубили, березник-то! Вы у своих баб спросите, они рубили.

— Уж пошшибай где-нибудь, — уговаривали фронтовики. — Хоть с воз бы, хоть по праздникам да в морозы потопить. Запах-то какой, изба-то веселая делается…

— Никак не могу, мужики, — вздыхал дядя Леня. — Какая береза осталась, так запрет на нее. Вон американцы холодную войну объявили, грозятся все… Приклады-то из чего делать, если на нас пойдут?

— Теперь прикладов и не надо будет, — тоже вздыхали мужики. — Теперь как дадут атомом! Ведь атом какой-то придумали…

— Ничего, и у нас атом есть! — подхватывал кто-нибудь. — Мы тоже как дадим! Где только кости собирать будут!

Разговор переходил на политику, и тут уж поднимался дядя Саша Клейменов, Илькин отец. Он вскакивал, махал культями в длинных рукавах.

— Дадим, дадим! Всю землю только загадим! Разве это война, атомом-то? Мы ж люди, не крысы, чтоб друг дружку травить! Раз между нами распря выйдет, так по-людски драться надо, сила на силу. А то выходит, кто хитрей, кто со спины зайдет и вони напустит.

Тогда я еще не знал, что такое атом, но пугало само слово, пугало то, что мужики вдруг злились, крепко ругались, но в их ярости слышалась какая-то безысходность, беспомощность против этого атома. И уж если фронтовики ярились от него и забывали о дровах, о запахе черемухи, о благодатном тепле и барашках в высоком небе, то, видно, атом и в самом деле штука страшная.

— Ему ведь, гаду, по морде не съездишь, — объяснял про атом дядя Саша Клейменов. — Его руками не пощупаешь. Дыхнул только им и — готов. Он ведь, паскуда, и не пахнет ничем. Воздух да воздух, пыль да пыль…

Мой отец, лежа поодаль от мужиков, прислушивался к их голосам и вдруг начинал дышать быстро, часто, словно спешил надышаться хорошенько чистым воздухом, пока его не загадили.

Дядя Леня не дожидался, когда мужики наговорятся про атом и политику и чем этот разговор закончится. Он вдруг говорил, что все-таки найдет березовых дров по возу на брата, но только последний раз, и уж на будущий год ни полена не будет. И правда, находил — валили самые кривые и самые прямослойные березы, которые не годились на приклады. После его обещаний мужики опять оживали, вертели новые самокрутки, щурились на заходящее солнышко, на белые сугробы цветущей черемухи по берегам Рожохи и прислушивались к бормотанью пасущихся в небе барашков.

— Ты мне, Алексей Петрович, сделай-ка новую ногу, — осторожно просил дядя Вася Туров, стуча по своей деревяшке. — Не подходит мне эта, жмет и шагу хорошего нету. Ты уж прости, но не подходит. Ты мне как-нибудь эдак сделай, чтоб как у Петрухи Карасева. Он на своей бегом бегает. А у меня жидковата.