Хлебопашец - [21]

В Нарве пересели на поезд, составленный из старых, поломанных, осколками и пулями пробитых вагонов. Они скрипели, скрежетали, будто жаловались. На станциях бродили, как тени, изможденные, оборванные люди. Но улыбались, улыбались и выкрикивали радостные слова.

В Ямбурге[5] поезд уже ждали. На вокзальной площади было полно народу. Тут же состоялся митинг — Советская Россия приветствовала освобожденных из неволи рабочих и крестьян, которых ждут заброшенные поля, разрушенные заводы н фабрнкн.

— Товарищи! — гремело над площадью слово, объединившее всех. Они, узники империализма, становились гражданами первой в мире Страны Советов.

А впереди был Петроград. Как хотелось Мальцеву остаться, походить по городу, где еще недавно вершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Но уехал, не в силах был даже на день отсрочить встречу с отчим домом, не мог одолеть тягу к родимому краю.

Выправив в Екатеринбурге необходимые документы, Мальцев и здесь не задержался, поторопился на вокзал: позади тысячи километров пути, впереди — всего две сотни. Завтра, если поезд пойдет без задержек, он после пяти лет отлучки — год службы, да четыре года неволи, да двадцать пять дней в дороге — будет дома.

Ему повезло, в Шадринск отходил небольшой состав — всего несколько теплушек, битком набитых мужиками и бабами с узлами. Не поймешь, то ли голод и нужда их с места стронули, то ли выгода и нажива. Видно, были тут и те и другие. Те и другие берегли свои узлы и ни в какие перебранки не вступали: если потесниться кто требовал, неохотно, но молча теснились, не дожидаясь повторного окрика. Некоторые явно побаивались красноармейцев, пусть демобилизованных и безоружных. Они были в остроконечных краснозвездных шлемах, будто древние русские воины, и грозные уже тем, что побили и белочехов, и белополяков, всех белых генералов. Ехали в теплушках и те, которые не прочь были пошарить в узлах да изношенной одежкой своей поменяться. И пошарили бы, поменялись бы, да не решались — красноармейцы зыркали на них сердито: не шалить тут, нечего людей забижать, не буржуи они.

12 февраля 1921 года теплушки дотащились до небольшого полустанка Лещево-Замараево. Отсюда и до Шадринска уже недалеко и до деревни Мальцево рукой подать: верст десять — двенадцать всего, если напрямик. От Шадринска будет подальше. И Мальцев, распрощавшись с попутчиками, выпрыгнул из теплушки, решил: «Пока поезд до Шадринска докатится, я уже дома буду».

Полустанок — одинокий вокзал у дороги да несколько изб в стороне от него, на отшибе, в голом поле. И ни души вокруг: ни на вокзале, ни у изб, ни в поле, на котором едва виднелась санная дорога, уходящая на взгорок, в родимую сторонку.

Постояв — что ему теперь делать, куда податься? — Мальцев решил было, хоть и крепок мороз, дойти пешком — десять-то верст не даль. Однако появившийся дежурный остерег его:

— Не торопись, человек, без вести сгинуть в такую пору. Обожди часок, может, кто с конем появится, подвезет.

И точно: мимо изб к вокзалу трусцой бежала мохнатая киргизская лошаденка, вся в инее. Присмотревшись — кто там в розвальнях правит? — дежурный сказал тоном человека, все здесь знающего:

— Вот и оказия. Если что посулишь,— подвезет...

Лошаденка была низкорослая, неказистая, но работящая: бежала и бежала трусцой, будто домой торопилась. Возница, выехавший на заработок («Детишки от голода пухнут»), что-то рассказывал, о чем-то спрашивал. Мальцев слушал, отвечал, но в смысл слов не вникал. Перед ним был родимый край: чистые белые поля, отороченные заиндевелыми лесочками, осиновые и березовые колки, все более знакомые и чем-то да памятные. Ждал, вот-вот появится тот колок, в который еще в детстве бегал по грибы да по ягоды. Сколько раз колок этот, весь в березовом свете, виделся ему там, на чужбине, сколько раз он, в бреду ли, во сне ли, возвращался домой именно по этой дороге. И каждый раз, когда вот-вот должна уже мелькнуть за деревьями деревня, бред или сон прерывались, и он снова — в разлуке с родимым домом.

Стой!.. То ли голос Терентий подал, то ли только подумал и за вожжи потянул, а может быть, возница почувствовал, как нужна, как важна сейчас остановка этому долговязому человеку в ненашей одежде.

За лесом, на пологом снежном косогоре, завиднелась деревня — серые низкие избы по белому сверкающему полю. Среди них нашел и свою, под соломенной крышей. Из трубы дым столбом...

Через годы, вспоминая свое возвращение в отчий край, Мальцев напишет: «Приехал я к родимой земле-матушке, и с тех пор не расставались мы».

Они въехали на мост через речку, на тот самый мост, с которого, бывало, «солдатиком» прыгал он вместе с мальчишками.

— Стой! Кто такие? — раздался в тишине повелительный окрик. Из-под моста вышли люди в рваных полушубках и направили на них винтовки. — Кто такие? — повторили они свой вопрос еще требовательнее, обращаясь главным образом не к вознице, а к странному путнику — на Мальцеве был мундир французского солдата, которым наделили его в лагере.

Вот и сбывалось то, что видел во сне или в бреду: уже рядом дом, да, видно, не бывать ему там.