Хлеб ранних лет - [11]

Я не сказал ни слова, помогая ей выйти из машины и снова почувствовал в своей левой руке ее легкую сухую ладонь и крепкий округлый локоть. Я взял ее чемодан, подошел к парадному, позвонил и даже не позволил себе на нее оглянуться, зная, что она, прихватив сумку, идет за мной следом. Я первым, с чемоданом, вошел в дом, взбежал наверх, поставил чемодан перед дверью и, уже спускаясь вниз, встретил Хедвиг: с сумкой в руках, она медленно поднималась по лестнице. Я не знал, как к ней обратиться, Хедвиг — неудобно, «фройляйн Муллер» — тем более, поэтому я просто сказал:

— Через полчаса я заеду, и мы поедем обедать, хорошо?

Она только кивнула, глядя куда-то мимо, и лицо у нее было такое, будто она что-то глотает и никак не может проглотить. Больше я ничего не стал говорить, сбежал вниз, сел в машину и поехал, сам не знаю куда. Я не помню, по каким улицам ехал, о чем думал, помню только, что почувствовал себя бесконечно одиноко в машине, на которой прежде почти всегда ездил один, лишь изредка вдвоем с Уллой, и я все пытался вспомнить, вообразить, как же это было час назад, когда я — еще без Хедвиг — ехал к вокзалу.

Но я не мог, не мог вспомнить, как это было: да, я видел самого себя в своей машине, видел, как я один еду к вокзалу, но это был как бы и не я вовсе, а мой брат-близнец, с которым мы хоть и похожи как две капли воды, но только внешне, а так — ничего общего. Опомнился я, только поняв, что прямиком рулю к цветочному магазину, — я остановил машину, вошел. Меня обдало прохладой и сладковатым цветочным дурманом, в магазине было пусто. «Нужны зеленые розы, — думал я, — да, розы с зелеными лепестками», и тут увидел себя в зеркале, увидел, как достаю из кармана бумажник и вынимаю деньги; я даже не сразу себя узнал и тут же покраснел, поняв, что бормочу вслух — «зеленые розы», — и испугавшись, что меня кто-нибудь услышит; я и узнал-то себя только тогда, когда понял, что краснею, и подумал: «Так это, значит, и вправду ты, это у тебя такой благородный вид». Откуда-то из глубины выплыла пожилая продавщица, еще издали пытаясь ослепить меня сиянием свой улыбки и ровных искусственных зубов: видимо, она только что доела свой завтрак и, проглотив последний кусок, тут же натянула на лицо свою заученную улыбку, но мне показалось, что этот последний кусок ей все еще мешает и улыбка никак не натягивается. По лицу ее я сразу понял, что мысленно она уже зачислила меня в разряд «алая роза», и она, сияя улыбкой, действительно тотчас направилась к огромному букету красных роз, что стояли в серебряном ведерке. Ее пальцы уже ласково и умело перебирали цветы, но была в этих движениях какая-то непристойность, напомнившая мне про бордели, от которых Бротих, муж хозяйки, меня так рьяно предостерегал, и я вдруг понял, отчего мне так противно: тут все, как в борделе, я это точно знал, хоть никогда в жизни в борделе не был.

— Прелесть, правда? — спросила продавщица.

Но я не хотел красные, я их вообще не люблю.

— Белые, — прохрипел я, и она с улыбкой подошла к другому бронзовому ведерку, где стояли белые розы.

— Ах, вам на свадьбу, — понимающе сказала она.

— Да, — ответил я, — мне на свадьбу. — Из кармана пиджака я вынул все, что было, — две купюры и мелочь, — выложил все это на прилавок и сказал, как в детстве, когда, протягивая продавцу медяки, просил: «Конфет на все». — Белых роз на все... Только зелени побольше.

Продавщица взяла купюры, кончиками пальцев ловко перебрала мелочь, потом на листе оберточной бумаги быстренько вычислила, сколько роз мне причитается. Пересчитывая деньги, она перестала улыбаться, но едва направилась к бронзовому ведерку, улыбка тотчас же вернулась на ее лицо, непроизвольно, как икота. Сладковатый, удушливый дурман, заполнивший все вокруг, вдруг ударил мне в голову, точно смертельный яд, — я в два прыжка оказался у прилавка, сгреб свои деньги и выбежал вон.

Я вскочил в машину — и одновременно, точно откуда-то из несусветной дали, я видел, как вскакиваю в машину, словно бандит, только что ограбивший магазинную кассу, — рванул с места, а когда увидел перед собой вокзал, мне почудилось, что с тех пор, как я встретил Хедвиг, я вижу его уже тысячу лет по тысяче раз на дню, — но стрелки вокзальных часов показывали лишь десять минут первого, а когда я бросал монету в автомат, было без четверти двенадцать: я все еще слышал жужжание, с которым автомат проглотил монету, а потом легкий издевательский щелчок, когда он выплюнул билетик, — но за эти минуты я успел напрочь забыть, кто я такой, как выгляжу и чем в жизни занимаюсь.

Я объехал вокруг вокзала, остановился у цветочного киоска возле ремесленного банка и на три марки попросил желтых тюльпанов — мне выдали десять штук, я протянул продавщице еще три марки и получил еще десять. Я отнес цветы в машину, бросил их на заднее сиденье рядом с чемоданчиком для инструментов, после чего, снова пройдя мимо цветочного киоска, вошел в ремесленный банк и тут, доставая из внутреннего кармана пиджака книжку и неспешно направляясь к стойке кассы, сам себе показался немножко смешным, слишком торжественным, что ли, а еще мне было страшно — вдруг мне не выдадут мои деньги? На зеленой обложке чековой книжки у меня была записана сумма моих сбережений — 1710 марок 80 пфеннигов, и я медленно заполнил чек, выведя число 1700 в квадратике в правом углу, а внизу, в графе «сумма прописью» — «одна тысяча семьсот марок». И когда внизу, справа, поставил свою подпись — Вальтер Фендрих, — вдруг почувствовал себя мошенником, подделывающим подпись под чужим чеком. И все еще боялся разоблачения, когда протянул чек девушке-контролеру, но она, даже не взглянув на меня, взяла чек, бросила его на ленту транспортера и дала мне желтый картонный номерок. Я подошел к окошечку кассы, увидел, как по ленте транспортера рядком ползут чеки, вскоре приполз и мой, тем не менее я удивился, услышав, как кассир выкрикивает мой номер, положил на белую мраморную доску номерок и тут же получил деньги: десять сотенных и четырнадцать бумажек по пятьдесят.