Хитрый Панько и другие рассказы - [6]

Иваниха. А как же! А как же!

Грицько. Это ее свидетель, я выставлю своих свидетелей.

Иваниха. Твои свидетели пьянчуги!..

Грицько. Пусть все село скажет.

Свидетель. У меня была земля на сенокосах. Теперь-то я ее уж отдал сыну, пускай он хозяйствует, потому мое дело — не сегодня завтра лопата — и катай в яму! А земля покойника была на пойме, — верно: межа в межу с его отцом. Но хозяева в ладу жили. Где кто прежде слыхивал про такую ссору, как ныне? Грехи, ничего другого, одни грехи! Мне уж на седьмой десяток перевалило, а моей ноги никогда еще не бывало в суде (чтоб сюда ни один добрый человек не заходил!). Ну, куда это? Такой ясный божий день, кто мне сегодня за день заплатит? Не лучше ль в мире да в ладу: свое блюди, а чужого не трогай.

Иваниха. Слышишь, что старый человек говорит?

Грицько. Это ты мое тронула.

Иваниха. Это моего отца межа, у меня свидетели есть.

Грицько. Что мне твои свидетели? У меня свои свидетели.

Свидетель. За свой труд сердцем болеешь…

Иваниха. Ой, болеешь…

Грицько. А я не болею?

Свидетель. А чужое грех трогать.

Иваниха. Ага!

Грицько. То-то и есть!

Свидетель. Шестнадцать годов был я с ее отцом в супряге, что ни год это поле пахал, а ссоры никакой промеж них не бывало. Межу никто не нарушал, ни ее отец, ни его. Скотинка, на здоровье ей, паслась. Потому как, прошу прощенья у пресветлого суда, прежде широко было: никто насчет межи не думал, а теперь тесно, больно тесно стало…

Судья. Тут Иваниха подала в суд на Грицька за оскорбление личности, за то, что он бил ее сапкой. Знаете что-нибудь об этом?

Свидетель. Все знаю. Неужто это только поношение личности? А божье поношение? И так они уж четырнадцать годов…

Иваниха. Пятнадцать…

Свидетель. Может, и пятнадцать; раз, раз, раз… (Считает по пальцам.) Грех перед богом, а перед людьми срам.

Судья. Были вы при том, когда он ее бил?

Свидетель. Что вы говорите! Как же я мог при том быть? Да я уж три года как не выхожу в поле. А хоть бы там и был, так неужто б я пошел глядеть на убийство! Я, благодарение богу, уж пять лет как ни одной драке не свидетель. Да вот эта молодица пришла намедни ко мне и как завела, как начала плакать — господи твоя воля! «Дяденька, говорит, сделайте божескую милость, будьте мне за свидетеля, потому как на той меже убийство будет! Или, говорит, он меня со свету сживет, или я его». Ну, я и стал ей за свидетеля. А почему б и нет? Ведь я с ее отцом шестнадцать годов в супряге был…

Второй свидетель знал ровно столько же. А свидетелем он был по той причине, что Грицько собирался и его тоже «со свету сжить».

Судья объяснил Иванихе, что оскорбление личности, согласно австрийскому уголовному законодательству, должно быть нанесено либо при двух свидетелях, либо в публичном месте. А поскольку здесь ни того, ни другого не было, то…

Иваниха. Так он же меня чуть не убил. Да еще и на моей меже!

Грицько. Это моя межа.

Иваниха. Прошу, пан судья, дать ему острастку, а то нельзя будет и на дороге показаться. Он же как замахнулся на меня сапкой, как трахнул по голове, так я чуть не слегла!

Грицько. Ой!

Он метнулся от стола, расталкивая людей, в сени. Оттуда вынес сапку весом около трех килограммов, с длинной ручкой. Но быстро протолкаться к столу не мог.

— Прошу милости, хозяева, расступитесь-ка!

Хозяева неторопливо давали ему дорогу.

— А ну-ка, малость в сторону: человек сапку несет! — говорили они друг другу.

— Вот, прошу милости у пресветлого суда, поглядите! Есть тут чем бить? Легкая ж, как перышко! Очень подходящая сапка, — говорил Грицько, поставив сапку на ладони и подкидывая ее кверху, как подкидывают ребенка, чтоб не плакал.

Но судья уже вызывал людей по другому делу. Заплаканной Иванихе и сияющему от радости Грицьку оставалось только итти домой.

Какой-то крестьянин, стоявший у печи, встал на цыпочки, вытянул шею и посмотрел поверх голов на сапку.

— Как считаете? Железо! Кабы как следует тюкнул по голове — добрый бы знак остался! — сказал он соседу.

— А еще ежели под сердитую руку… — ответил сосед.

1899

Вот посюда мое!

I

Сколько раз ни возвращался Семен Заколесник с поля домой после тяжелой работы, он всегда находился в крайнем раздражении и сердился на всех. Кричал на жену, грозил дочери кулаком, а пса Белика, бежавшего за ним следом в хату, пинал сапогом в брюхо. К этому в семье Семена так привыкли, что удивились бы, случись иначе. И если порой выдавался денек, в воскресенье или в другой праздник, когда усаживались Заколесники за стол мирно, не переругавшись перед этим, — Семениха глубоко вздыхала и приговаривала шопотом:

— Грехи, грехи! У крестьянина только и дела, что грешить.

Словно бедному человеку и впрямь грешно быть счастливым и веселым; словно счастье для бедного человека тот запретный плод, который только попробуешь — тут и конец тебе.

Но одним весенним вечером Семен, вернувшись с пахоты, учинил в хате такой содом, что мужики задерживались со своими плугами у его ворот, закуривали трубки и начинали поправлять упряжь на лошадях.

— На этот раз, видать, он как следует муштрует свое войско! — говорили они друг другу.

— Не то вешает их, не то шкуру сдирает!

— Тоже скажете! Такого искусника не найти, чтоб Семениху повесил. Петля не захлестнется: такая легкая, что по воздуху носилась бы.