Хитклиф - [77]

Засияет солнце, и я возьму его за руку и скажу «да» и «нет» и, высоко подняв голову, пройду по комнатам.

Почему я не могу быть счастливой? Я буду, буду счастлива! Потому что ты никогда не вернёшься. Будь ты жив, ты прислал бы мне весточку. Значит, ты умер.

Нет, не просто умер — сгинул в вечной тьме. Иначе небо позволило бы тебе говорить со мной — тихим безветренным днём к земле склонилась бы ветка, зелёный листок, сиротливо кружась, вдруг упал бы к моим ногам, невесть откуда яйцо покатилось бы по полу — я бы услышала.

Нет, не сгинул — растворился, будто и не было тебя никогда. Самому дьяволу было бы не под силу забрать тебя у меня. Там, где ты, нет ни неба, ни ада.

В день моей свадьбы я пройду по комнатам чисто убранного дома, а ночью выскользну из его постели, босая, неслышно пройду по вычищенным коврам — вниз, вниз, через кухню, в подвал, где таится запах земли (им его никогда не вычистить)

в кромешной тьме, в самом углу нога ощутит клочок влажной земли. Если тихо-тихо стоять в темноте, замереть, прислушаться — я услышу сухой шелест мёртвой лозы, обвивающей стену подвала

смотри

распускаются бледные цветы

глазами не увидеть

замереть — и больше ничего.

15

О последующих месяцах я расскажу наскоро, Кэти, по двум причинам: во-первых, до последних дней они не были богаты событиями, а во-вторых, новости, которые мне сейчас сообщили, заставляют меня быть кратким — чем скорее доставят тебе на Перевал моё письмо, тем лучше.

Прошло немало тягостных недель, прежде чем доктор объявил, что состояние мистера Эра больше не внушает тревоги, но он по-прежнему был очень слаб. День за днём он всё цеплялся за меня, как волчонок за сосцы волчицы, день за днём я набирался решимости сбросить его с себя и умчаться к тебе — и не мог.

Каждое утро начиналось одинаково: я должен был ехать в Милкот узнать, нет ли вестей о гувернантке, и несолоно хлебавши возвращался домой. Пять раз за поездку мне следовало бы пожелать, чтобы мисс Эйр, как бы ни была она далеко, оказалась ещё дальше — хоть в самом аду. И всё же каждый раз я мечтал, чтобы она вернулась — хотя бы для того, чтобы вытянуть мистера Эра — и меня — из безнадёжной трясины, в которую повергло нас её бегство.

Больной встречал меня гнетущим молчанием. Он хоронился от мира в полутёмной спальне — не мог вынести, если раздвигали занавеси, велел навесить на окна тяжёлые глухие ставни. Стал сверхчувствителен к малейшему шуму или лучу света; жаловался, что от этого у него голова раскалывается. Оставшиеся в доме слуги ходили мимо его двери на цыпочках и говорили шёпотом; да и вообще избегали подниматься наверх. Я перебрался из конюшни в соседнюю со спальней мистера Эра комнату и всегда мог зайти к нему узнать, что ему требуется.

Ежеутреннее ожидание вестей из Милкота настолько воодушевляло хозяина Торнфилда, что он выбирался из постели, нашаривал одежду и очки с затенёнными стеклами — они защищали глаза от слепящего света (куда как яркого в этой-то спальне!) — и до самого моего возвращения стоически восседал в шезлонге. Мне кажется, по утрам его одолевала фантазия — вдруг я возьму да привезу его ненаглядную Джейн домой. Это придавало ему жизненных сил, хотя только в насмешку можно было бы именовать это растительное существование жизнью.

Целый день мне приходилось выкладывать ему одни и те же малоутешительные новости: что никаких известий нет, но адвокаты стараются вовсю, рассылая объявления, суля вознаграждение и добавляя всё новые цифры в свои квартальные счета.

А ещё я старался расшевелить его, рассказывая сплетни, подсовывая лондонские газеты, новые книги, музыкальные безделушки, что были прежде его страстью, но теперь всё это доставляло ему не больше удовольствия, чем полный рот песка. Я выходил от него взбешённым; мои чувства к тебе были в двадцать, в сто раз сильнее его жалкой страстишки к гувернантке, и тем не менее он, человек гораздо старше и, наверно, умнее меня, как червь, прячась от света, зарывается в бархатные подушки; моя беда, по крайней мере, не лишила меня человеческого облика.

Конечно, я советовался с Картером, да и с другими врачами тоже. Каждый в различных сочетаниях прописывал одно и то же: кровопускание, слабительное, усиленное питание, диету, ванны и так далее — всё это должно было превратить мистера Эра в абсолютного счастливца. Но после многократных пререканий все сошлись в одном: физически пациент здоров, возможно, лишь слегка ослаблен; в укреплении нуждается только его душевное здоровье.

Убедившись, что это и в самом деле так, я решил сообщить страждущему, что уезжаю в Ферндин. Конечно, не в Ферндин, а в Гиммертон я поспешил бы сразу, уладив все дела, но об этом мистеру Эру знать было незачем, да и неинтересно — ему ни до чего не было дела, кроме бесценной гувернантки и собственной головной боли.

Я вошёл к нему. Он с трудом поднял на меня изумлённые глаза и, как крот, которого вытащили на свет Божий, слегка содрогнулся, увидев полоску света из холла.

— Ты рано сегодня, — откидываясь на кушетку, сказал он, — ну ничего. Расскажи, что нового. Только, прошу тебя, сядь, раздражает, когда ты вот так нависаешь надо мной.