Хитклиф - [21]

— На что вы намекаете? Вы считаете меня сумасшедшим?

— А вы считаете себя сумасшедшим, Хитклиф?

— Вы были возле того же сумасшедшего дома? Должен ли я из-за этого считать вас сумасшедшим?

— Может быть, может быть.

Мистер Эр вернулся к своему стулу. Он выплеснул воду из стакана и налил вина.

— Прошу садиться и продолжить трапезу, Хитклиф; мы обсуждаем серьёзные вещи, но это не повод морить себя голодом.

— Советую вам быть осторожным, — сказал я, садясь.

— Ваш ответ подозрительно напоминает угрозу. Вы пробудили во мне любопытство. Пожалуйста, продолжайте.

— Я строптив.

— Можете меня в этом не убеждать; я имел случай убедиться на опыте. Однако я полагаю, что в собственных интересах вы можете быть вполне покладисты. Что ещё?

— Я не обладаю той мягкостью, которая нужна, чтобы слепить благородный характер. Предупреждаю, я груб и неподатлив. Из меня трудно сделать чьё-либо подобие, тем более — подобие джентльмена.

— Что за вкрадчивая речь! — фыркнул мистер Эр. — Вы в корне не правы. Благородство, основанное на мягкотелости, недорого стоит. Оно хрупко и лишено законченности. Продолжайте, может, выдумаете что получше.

— Я доверился однажды, и только одному человеку, безусловно и безоглядно. Повторить это невозможно. Моя способность к сближению исчерпана раз и навсегда. Говоря проще, я не верю вам и вряд ли поверю в будущем.

— Ах, я вновь угадываю тень Неназываемой. Что ж, вы меня предупредили, и это честно. Если бы я нуждался в ободрении, то меня обнадёжили бы ваши слова, что вы вообще кому-то доверились, и, стало быть, в принципе способны на такие чувства.

Я пожал плечами.

— Может быть. Однако меня столько обижали все, даже она (здесь я невольно сказал правду, Кэти), что я больше не расположен давать кому-то власть над собой. Я буду независим и неуязвим.

— Понятно. Мы с вами схожи, Хитклиф, мы оба от природы одиночки. Свои воспоминания, обиды, клятвы мы хороним в сердце, скрываем от всего мира, однако ими определяются все наши чувства, все наши действия. Ведь вы таковы?

— Да.

— И я тоже. Подобное стремится к подобному; я интуитивно распознал в вас товарища по несчастью. — Он протянул руки через стол и, глядя прямо в глаза, сжал мои ладони. — Коль скоро мы одинаковы в своей первичной сути, мы можем понять друг друга куда лучше, нежели люди, сходные внешне, но внутренне различные. Я прав, Хитклиф?

— Возможно; эта теория нуждается в доказательствах.

— Отлично, — отвечал он. — Мы нашли одну общую черту, но она глубоко укоренена. — Он резко выпустил мои руки и поднял вазочку. — Отведаете бланманже?

Он протянул мне вкусно пахнущую белую массу; я отказался. Он положил себе внушительную порцию.

— Итак, полагаю, ваши возражения мы отмели, — проговорил он, с удовольствием проглотив несколько ложек десерта. — Теперь подумаем, как будем осуществлять наш план. Сколько вам лет? Семнадцать? Восемнадцать?

Я кивнул. Я не знал, сколько мне лет, поскольку неизвестно, в каком возрасте меня привезли на Перевал.

— И вы… сколько лет вы учились у доброго сельского причетчика?

— Четыре или пять.

— Чему он учил вас, кроме грамоты?

— Письму и счёту, немного латыни, немного истории, немного естествознанию.

— Надо думать, самую малость. Но фундамент у вас есть, и мы будем строить на нём. Каждое утро, начиная с завтрашнего, вы будете проводить в библиотеке. Вы не выйдете оттуда, пока не усвоите урок, который я вам задам. Каждый вечер за ужином я буду проверять ваши успехи либо неуспехи. Ясно?

Я кивнул.

— Ужинать будем здесь или где-нибудь ещё? — Мне не удалось сдержать невольную улыбку: я вообразил всё более и более эксцентричные вылазки — на кладбище, может быть, или на Хэйскую ярмарочную площадь, или на крышу.

— Пока здесь. Мне приглянулась эта трапезная; ветер с холмов приятнее домашней духоты, и вообще мне прискучила моя гостиная, а наши верные лакеи (он оглядел ровный ряд лошадиных морд) благороднее и достойнее любых иных.

— Чего вы хотите взамен? — спросил я. — Вы не настолько глупы, чтобы благодетельствовать за здорово живёшь.

— Вы правы, хотя ваша фраза далека от изысканности. Я хочу много. Я хочу сотрудничества, если возможно — бодрого сотрудничества от угрюмого дикаря, которого собираюсь сделать великосветским джентльменом. Я признаю, что вам придётся удовлетворить тщеславие современного Пигмалиона. За свои труды я требую ваших успехов.

— И всё?

— «И всё?» — передразнил он. — Вы переоцениваете себя, если полагаете, что этого мало. Что меня отчасти привлекает в этой затее — её трудноосуществимость. Мои амбиции велики, и удовлетворить их непросто.

В эту самую минуту вошла Ли, служанка, и встала перед мистером Эром.

— Простите, сэр, Джон говорит… — начала она, но закончить не успела, потому что в конюшне началось нечто невообразимое. Мы оба вскочили. Причиной переполоха оказался вороной жеребец. Он встал на дыбы и бил передними копытами в загородку углового стойла.

Не медля ни минуты, я метнулся к жеребцу, намереваясь остановить его, пока он не покалечился или не разнёс денник. У меня за спиной мистер Эр обозвал Ли дурой (что было странно даже для него) и велел ей немедленно убираться вон. Тем временем я схватил со стены верёвку, завязал петлю и попытался накинуть аркан на шею коню, но тот пятился от меня, и мне это не удавалось. Мистер Эр выскочил вперёд с железным прутом в руках. Видимо, хотел оглушить коня.