Химеры старого мира. Из истории психологической войны - [91]

Во всех крупных общественных и политических конфликтах прошлого, как отмечал В. И. Ленин, часть эксплуатируемых вопреки своим классовым интересам шла на поводу у эксплуататоров, оказывалась орудием в руках реакции[352].

Это часто зависело от многих объективных причин — степени обострения социальных антагонизмов, политики класса — гегемона в революции по отношению к его союзникам, от меры зрелости различных общественных сил, составлявших революционный лагерь, от того, насколько им удалось освободиться от пут идеологического принуждения со стороны старого господствующего класса и т. д. Однако важным фактором неоднократно становилась психологическая война, не раз она превращалась в одну из главных причин, почему революционная ситуация не перерастала в революцию и почему, несмотря на созревшие объективные условия для социального переворота, класс, призванной произвести этот переворот, оказывался неподготовленным к осуществлению своей исторической миссии.

Причины большей или меньшей эффективности психологической войны делятся на две группы. Первая — все, что относится к ее организаторам: их умение и ловкость, размер используемых ими средств и т. п. Однако еще большее значение имеют особенности страны, населения, являющегося объектом психологической войны.

Ее успехи, как правило, зависели от умения использовать трудности в развитии нового социального и политического строя (а если речь шла о новом эксплуататорском строе, от способности сыграть на заложенных в нем антагонистических противоречиях), тяготы и жертвы, которые были неизбежными в борьбе против сил реакции, пережитки идеологии старого общества в сознании людей. Эффективность психологической войны против многих буржуазных революций определялась рядом присущих им закономерностей, в частности, тем, что буржуазия в страхе перед народом нередко отказывалась от решения аграрного вопроса в соответствии с требованиями крестьянства, которое становилось поэтому податливым к пропаганде реакционных элементов. Ранние буржуазные революции иногда заходили дальше, чем можно было прочно завоевать в условиях той эпохи, далее следовала неизбежная реакция[353], именно тогда и создавались возможности для успеха контрреволюционной пропаганды.

Заправилы психологической войны пытались обычно максимально использовать ренегатство определенных социальных слоев, политических партий, группировок и отдельных лиц. Часто прилагались особые усилия, чтобы подтолкнуть эти слои к измене, столь выгодной для реакции и ее пропагандистов.

Нужно различать психологическую войну, которую реакционный господствующий класс ведет в собственной стране, от той, которая проводится в других странах. В первом случае дело идет о дополнении системы идеологического принуждения, во втором — о расшатывании определенных элементов этой системы (если речь идет о феодальных или буржуазных странах), о подрыве морально — политического единства народа (когда психологическая война ведется против социалистических стран). В случае если психологическая война ведется против социально — однотипного противника (феодальное государство против феодального, буржуазное — против буржуазного), целью является именно ломка лишь отдельных элементов системы идеологического принуждения, а не всей ее целиком. Это, как правило, применимо и к целям психологической войны, ведущейся против разнотипного, но также эксплуататорского государства (феодальное государство против буржуазного). Напротив, в психологической войне против социалистических стран (и революционного рабочего движения) целью является возможно большая дискредитация всей системы идеологических воззрений народов этих государств. Разумеется, эта цель открыто признается, пока реакционные организаторы психологической войны обладают — или считают, что обладают, — большим перевесом сил (антисоветская пропаганда в первые годы после Октября), позднее она формально отрицается, оставаясь, по существу, неизменной.

Содержание психологической войны против собственного и против других народов может совпадать, а может расходиться во многих существенных пунктах — например, нацистская пропаганда резко отличалась в Германии, в оккупированных странах и особенно за пределами территорий, захваченных гитлеровским вермахтом.

Можно напомнить также о тех огромных усилиях, которые прилагала и прилагает пропагандистская машина американского империализма для оправдания преступной интервенции во Вьетнаме.

Непрерывной чередой сменяли друг друга вымыслы о «защите демократии», об «обороне от коммунизма», с уверениями, что эта интервенция диктуется национальными интересами США, ссылки на теорию «локальных войн», как средства избежать всемирного конфликта, перемежались с утверждениями о необходимости «поддержания» равновесия сил». Ложь о мнимой «северовьетнамской агрессии» дополнялась требованиями о защите «американского престижа». Здесь фигурировали обещания скорой победы с помощью то эскалации, то деэскалации войны, массированных бомбардировок севера Вьетнама или «умиротворения» Юга. Постоянные утверждения об «истощении сил» вьетнамских патриотов дополнялись распространением призрачной надежды на «вьетнамизацию войны». Бесконечной чередой фабриковались фальшивые доводы от экономики и международного права, от социологии и геополитики, от истории и футурологии. Все эти пропагандистские ухищрения не воспрепятствовали возникновению и росту антивоенного движения в США, которое тоже служило объектом ожесточенных нападок со стороны средств массовой информации.