Химеры Хемингуэя - [73]

Ее интересовал антисемитизм во Франции.

— Каково было евреям в те времена, когда Хемингуэй еще жил в Париже?

— Евреев, думаю, он не слишком жаловал. По крайней мере, в своих книгах…

— Он меня не волнует. Я о среднем французе.

— Было дело Дрейфуса.[41] Насколько я помню, насчет того, что кого-то обвинили в преступлении, поскольку он еврей. Я могу уточнить…

— Когда ты был там…

— Мне было лет пятнадцать.

— Да, но ты сталкивался с антисемитизмом, из-за которого преступником могли объявить…

— Мне было пятнадцать, я был там с родителями неделю, как турист. И посмотри на меня, на мое лицо. Люди не верят, когда я говорю им, что еврей.

— Пожалуй, ты прав. Значит — никакого антисемитизма? — спросила она, смутно разочарованная во мне. — И ты не знаешь, могли бы тебя в чем-то обвинить или нет?

— Никакого антисемитизма, — ответил я, смутно разочарованный в себе. — Наверное, потому что я никудышный еврей.

— Хочешь сказать, ты грешил? — Теперь она была вся внимание. — По-моему, ты никогда ничего такого не делал.

— Именно. Я не хожу в храм. Я не помню молитв. Мне и в голову не приходило задуматься, существует ли бог. Мне следовало бы грешить. Тогда бы я, возможно, уверовал.

— Во искупление?

— В том числе.

— И что бы ты сделал, Джонатон?

— А что бы я должен был?

— Самое ужасное, на что бы ты решился?

— Да ты наслаждаешься этим.

Она кивнула, выдыхая сигаретный дым мне в лицо.

— Думаю, самое ужасное, на что способен писатель, — это плагиат. Ты бывал плагиатором?

— Все писатели — плагиаторы, Анастасия. Чехов платил людям по пять копеек за анекдот, по десять — за историю, но большинство из нас не настолько честны. Мы принимаем чужие поступки за проделки собственного воображения. Мы крадем у окружающих впечатления, по собственному усмотрению незаконно заимствуем их жизни. Наверное, худшее, что я делаю, — единственное, что я могу делать, — это пишу.

— Ты говоришь в настоящем времени.

— Я ничего не имею в виду. Не имел в виду.

— Но я говорю не о плагиате как метафоре. Я о буквальном воровстве чужих произведений.

— А если сопоставить, выходит вполне невинно: ограбить вора.

— Ты не принимаешь наш разговор всерьез.

— Я бы, возможно, отнесся к божественному порядку серьезно, будь на мне чья-то смерть.

— Для этого тебе нужно кого-то убить?

— Необязательно. Просто поверить, что я мог спасти.

— В жизни бы не подумала, что ты такой альтруист.

— Я не альтруист. Я мог бы позволить умереть, чтобы поверить, будто мог бы поступить иначе.

— Тебя могли бы отлучить?

— По-моему, последним отлученным евреем был Бенедикт Спиноза.

— Значит, лишиться вероисповедания возможно, хотя бы формально.

— Спинозу отлучили в семнадцатом веке.

— Ясно. Теперь для этого надо сменить веру.

— Не уверен, что даже это сработает. Думаю, это что-то несмываемое, как татуировка. Тебе не нравится, что я еврей?

— Не в этом дело. — Она жалобно посмотрела на сигарету, которую только что прикурила от предыдущей. — Как же раскаяться, если не можешь исповедоваться и читать «Отче Наш»?

— Раз в год читать Кол Нидрей.[42]

— И что, этого достаточно?

— Не знаю. Я его вообще никогда не читаю.

— Текста не помнишь?

— Его поют. Повторяют за кантором.

— Его нельзя читать в одиночку?

— По-моему, нет.

— Для этого, кажется, нужен бет-дин.[43] Возможно, миньян.[44]

— Ты много знаешь.

— Пожалуйста, не говори Саймону.

— Я понимаю. — Я представил роман, который она напишет, когда разберется с деталями: историю еврейской писательницы-эмигрантки, доведенной антисемитизмом во Франции до того, что она ради публикации позволила гою украсть ее собственную книгу. Я, правда, не мог взять в толк, почему ей следовало в этом раскаиваться, хотя в контексте романа я понимал, что обращение в католичество придало бы ее исповеди больше остроты. Весьма интригующая история, несмотря на все недочеты, так что мне пришлось сдерживаться, чтобы не написать ее самому. Вместо этого вечером я изучал вопрос перехода в другую веру. Определенно, история была бы выигрышнее, если обращение героини в католичество привело бы ее в никуда, поскольку в дело оказались вовлечены раввины, и она бы очутилась там, откуда начала, и теперь даже ее молитвам не хватало бы законности, чтобы освободить ее от несчастного «я». Но когда назавтра я обрадовал Анастасию известием, что евреи остаются евреями, в какую бы веру ни пытались обратиться и как бы усердно ни старались оставить собственную, она так расстроилась, будто я сказал ей, что ее привычная жизнь закончена, что она была всего лишь фарсом на потеху телезрителям и ей придется вернуться к родителям в Коннектикут.

— Что, если?.. — спросила она, накрутив четки на пальцы, — что, если кто-нибудь переходит из своей религии в иудаизм, Джонатон? Он сможет вернуться?

— Вряд ли тут другие законы. Если новообращенные по своему религиозному статусу приравниваются к урожденным евреям…

— А нельзя признать недействительным?

— Брак? Существует даже развод, — заверил я.

— Нет, не это. Обращение.

— Наверное, это можно как-то уладить. Сомневаюсь, что люди заметят разницу.

— Я не могу это уладить, Джонатон. Мне нужно в это поверить — иначе как мне вообще во что-то верить? — Она разжала кулаки. Четки выскользнули из пальцев на пол кабинета. Я потянулся за ними, но не успел ухватить, как она стиснула мои руки. — Оставь, — сказала она. — Забудь. Давай просто веселиться, хорошо? Мы же можем? Мы же правда можем просто поиграть? — Когда я притянул ее ближе, она выскользнула. — Не поймаешь! — крикнула она из коридора, босиком выбегая на кухню. Я последовал за ней. Говоря о послеполуденном веселье, она обычно имела в виду домашний бар, который Саймон наполнял из опасений, что иначе она начнет прикладываться к чистящим средствам. Я неизбежно пил вместе с ней, не желая, чтобы у нее вошло в привычку пить в одиночестве. (Мне только однажды пришлось объяснять Мишель, отчего я пьян средь бела дня, и она признала мудрость моего поведения.)