Химера - [20]

Глеб Алексеевич Рогачев, как и обещал, предоставил нам со Штейнбергом возможность свободного поиска. Наша плановая тема обозначалась довольно туманно. Конечно, она имела отношение к исследованию биоэнергетики клеток головного мозга. Но задачу мы себе ставили куда более крупную… Огромное, знаешь ли, затеяли дело… Помнишь, я говорил: мы добились, что кожа органического происхождения сама восстанавливает изношенные клетки. Износ перестал быть постепенным, он превратился в ступенчатый: кожа долгое время оставалась как новая, пока сохраняла биоэнергетический ресурс… пока не наступал некий час… ну, как будто перегорала лампочка, понимаешь? Но кожа для обуви — это всего лишь подошва. Был важен принцип, а он увлек нас дальше. Видишь ли, есть своя логика в каждом исследовании, и сама эта логика продиктовала вопрос: а клетки живого организма? Можно ли и их перевести из категории постепенного износа в ступенчатый? Ты понимаешь — организм достаточно долго не изнашивается, он остается как новый…

Мы работали с мышами, с морскими свинками. Потом в нашем виварии появились макаки-резус. Если бы ты знал, дружок, как увлеченно мы работали! Нам помогал один толковый эм-эн-эс, недавний выпускник биофака, Виктор Волков-Змиевский по прозвищу Змий. Он здорово наловчился вживлять электроды в нужные точки мозга подопытных животных. Рогачев очень интересовался ходом исследования. Но ни он, ни Змий не имели представления о громаде нашей задачи… о конечной цели исследования… Только один человек, похоже, догадывался…

Звучит музыка — это вальс, старый добрый вальс. Кружатся, кружатся пары в празднично убранном зале, где стоит сверкающая огнями елка и на белом полотнище как бы приплясывают синие буквы: «С Новым годом, товарищи!»

Это столовая института, где его сотрудники устроили встречу Нового года.

За одним из столиков — Штейнберг и Круглов. Леонид Михайлович, худощавый, лысоватый, в черном костюме-тройке, хранит обычное выражение невозмутимости, хладнокровия. А Георгий Петрович весел. На нем серый пиджак-букле, не очень-то праздничный, и синяя рубашка без галстука. Между ними сидит жена Штейнберга Вера Никандровна. Это худенькая невысокая женщина лет сорока пяти, с расчесанными на прямой пробор темно-русыми волосами, с тоненьким узором морщин вокруг серо-зеленых глаз. Ее бы можно определить как невзрачную, если бы как раз не глаза. Уж не присуще ли им то, что когда-то, в прошлом веке, называли «магнетическим взглядом»? А может, просто необычная серьезность придает им выражение такой глубины?

Вера Никандровна прикрывает рукой свой фужер, в который Круглов вознамерился подлить вина:

— Мне хватит. И по-моему, тебе тоже, Юра.

— Да что ты, Верочка! — притворно удивляется Круглов. — Я только начал встречать. Дожили до шестидесятого года! Шутка ли? Это же нам, старым воякам, сколько судьбой отпущено, целых пятнадцать лет! А, Леня? Это же — подарок!

— Твое умиление, — отвечает Штейнберг, — свидетельствует лишь о том, что ты хватил лишнего.

— Вот так всегда, — огорчается Круглов. — Стоит мне чему-то обрадоваться, как наш почтеннейший Леонид Михалыч выливает за шиворот ведро холодной воды. Водолей, вот кто ты. Ладно хоть, что я, старый катерник, привычен к таким накатам. А как другие терпят? Витя! — Он хватает за руку улыбчивого юнца, проходящего мимо их столика. — Постой, куда спешишь?

— Пусти его, — говорит Вера Никандровна. — Он хочет танцевать.

— Вы правы, Вера Никандровна, — улыбается тот.

— А! — Круглов, оглянувшись, замечает молоденькую блондинку, ожидающую Витю. — Ну, Надюша потерпит минутку. Вот скажи, дорогой наш Змий, ты Леонида Михалыча боишься? Или не боишься? Скажи как на духу…

А вальс между тем кончился, но танцующие не расходятся, аплодируют, требуя повторения, и вот опять гремит радиола, опять кружатся пары.

Присмотримся к одной из них. Это Глеб Алексеевич Рогачев и жена Круглова Маша. Она и раньше была хороша собой, а теперь — оживленная, нарядная, красиво причесанная — просто неотразима. Надо сказать, и Рогачев за минувшие годы похорошел — такой подтянутый мужчина средних лет с ухоженными усами, с импозантной седой прядью в волнистых каштановых волосах.

— Вы знаете, Маша, — говорит Рогачев, переходя от кружения к плавному шагу, — у меня предчувствие, что шестидесятый будет счастливым годом для нас.

— А я не верю предчувствиям.

— Почему?

— Не верю. Не сбываются они.

— Ну, если сидеть сложа руки и ждать, чтобы само по себе… Надо действовать. Тогда все сбудется.

— Вы, собственно, о чем, Глеб Алексеевич? — спрашивает Маша с милым таким наклоном головы.

Вихрь вальса уносит их. А вот и Витя Волков-Змиевский проносится с белокурой лаборанткой. Весело, в будоражащих ритмах вальса, в беззаботных всплесках женского смеха идет новорожденный год.

— Юра, — говорит Вера Никандровна, — все знают, что ты лихой моряк, но все-таки остановись. Много пьешь.

— Да что ты, Верочка, разве это много? — Круглов двумя пальцами, не слишком воспитанно, достает из вазы мокрый соленый помидор и отправляет в рот. — Вот скоро мы работу объявим, вот тогда напьюсь — уф-ф!

— Еще надо закончить, — замечает Штейнберг.