Химера - [31]

– Я имею в виду, что они смертны, а ты – нимфа, – безвольно промямлил я.

– Дело не в этом.

Суть заключалась в том, настаивала она, что, вне всякого, по ее мнению, сомнения, сказать "мужчины" или "женщины" – все равно что ничего не сказать. Сама она восхищалась любыми проявлениями совершенства, в чем и где бы их ни находила; по природе она была далека от угодничества, знала, что является незаурядно здравомыслящей, остроумной, толковой, понятливой, храброй – ну и еще несколько прилагательных.

– Очаровательной, – предложил я. – Сексуально изощренной…

Она заткнула мне рот:

– Но мне случается сталкиваться с мужчинами и женщинами, явно во всем этом меня превосходящими, и мне не только не может даже пригрезиться, что я им ровня, я сплошь и рядом предпочитаю их и самой себе, и мне равным. Ты напомнил мне однажды, что ты – легендарный герой, но самому-то тебе никак об этом не вспомнить. Ты всегда был психосексуально слаб или это заслуга Андромеды?

По правде, я хотел ретироваться и, будучи ей под стать по крайней мере мускулами, в этом преуспел. Она усмехнулась и поцеловала меня в предплечье.

– Ни один мужчина не легендарный герой для своей жены, – сказал я. Но Каликса пылко заспорила: точно так же и ни одна женщина не останется для своего мужа нимфой из мечты, полагала она, но истинное совершенство в любой частности должно остаться совершенным, даже и будучи приглушенным сравнением, длительной близостью и несовершенством в прочих частностях. Что постоянство отношений становится для страсти фатальным – возможно, неизбежно, а она предпочитает любить страстно и потому замуж никогда не выйдет; но хотя те, кого она любила, не раз и не два обращались с ней из рук вон плохо, она доподлинно знала, что ее преклонение перед их совершенством неуязвимо.

– Аммон чаще всего – настоящий выродок, – сказала она, – но вели он мне завтра умереть – и я бы это сделала. Я хороша, но он велик. За кого же принимает себя Андромеда?

Мне не хотелось больше выслушивать подобную критику.

– Моим вопросом к Афине, – произнес я, – было: "Кто я такой?" Я принес должные жертвы и взмолился, чтобы она явилась и дала совет, как мне не обратиться в камень. Если существовала некая новая Медуза, пусть и новый Персей будет переснабжен серпом, щитом, сандалиями и всем прочим, дабы себя перепрославить, ее переобезглавив. Теперь спасения жаждала не матушка Даная, а ее сын.

Каликса уютно прильнула ко мне со своего рода нежным раздражением. Я продолжал пересказывать, как, когда я пересказал Афине свои опасения и домыслы, рядом со мной у алтаря появилась молодая женщина с прикрытым капюшоном лицом, которую я счел было обычной, себе под стать, просительницей, пока краем глаза не заметил исходящее от нее сияние – каковое, однако, как и все ее черты, в царившем в храме сумраке скрывал от взгляда ее куколь. И когда она обратилась ко мне: "Твой брат прав: Новая Медуза существует", я понял, что этот голос не принадлежит никому из смертных: ко мне, по своему обыкновению прикинувшись просительницей, явилась Афина. Я напомнил ей, что у меня нет смертной родни, только множество божественно единокровных братьев и сестер вроде нее самой, прижитых Зевсом от множества его соложниц.

Она коснулась моей руки и мягко рассеяла мои заблуждения:

– Пока ты их не спас, Диктис и Даная долго оставались взаперти в храме на Серифе. Но вдумайся, Персей, что же говорил Полидект: это была не тэта из N 'A, а фи из N 'A. Он и в самом деле шепелявил, а прибежищем твоей матери служила Любовь, а не Мудрость…

Короче, она сказала, что мой спаситель, а ныне соперник – юный Данай был мне единоутробным братом! Им сопутствовала удача, – сразу же добавила она, дабы притушить мой разгоравшийся от изумления гнев, – царю Диктису и моей матери повезло, что они выбрали для осады своей любви святилище Афродиты, а не Афины, поскольку Афина сурово покарала бы их за святотатство. Таков в точности и был (мне никак не удавалось ввернуть, до чего я чувствовал себя оскорбленным!) приведший ее к падению грех невинной Медузы – известны ли мне обстоятельства ее горгонизации?

Нет, сдался я.

– Мне тоже, – сказала Каликса.

Она была прехорошенькой молоденькой девушкой, продолжал закуколенный призрак; дочь морского бога Форкиса, она приходилась тем самым младшей сестрой мрачным Седым Дамам и кузиной красоткам нереидам. Ее хорошо воспитала ее мать Кето; никогда не плавало в море столь достойной нимфы: сдержанная в проявлениях, прелестная, как апрельская луна, она регулярно посещала храм и утешала утопленников. Единственной ее, если можно так выразиться, слабостью была чисто девическая гордость и увлечение своей еще не до конца распустившейся красотой – особенно волнистыми от природы волосами, стойкими к морской соли и при этом такими прелестными, что они разбередили страсти самого адмиральствующего бога, ее дяди Посейдона.

– Бьюсь об заклад, дядьев, – сказала Каликса. – Их трое в этой истории. И две истории с волосами. Какое счастье, что я – стриженная ежиком сирота.

– Однажды утром она пришла в этот храм, чтобы принести Афине жертвы, – продолжала Афина, чудно ссылаясь на себя в третьем лице, – и, заметив в щите богини свое отражение, на мгновение отложила заклание, чтобы подколоть волосы. И тут же ощутила запах водорослей; влажные губы прижались сзади к шее девушки, и Посейдон подмял ее под себя. Шокированная Афина отвернулась, так же поступила и Медуза, но боже, глаза ее как прикованные замерли на отражении: как голубоглазый баловень-гребешок сопротивляется прожорливой морской звезде, но в конце концов взламывается и пожирается, такою она увидела и себя, пока ее отворял и насаживал мидиелюбивый бог. Когда он кончил, она в слезах подобрала свои волосы, чтобы не потерять вместе с девственностью прелести, и воззвала за отмщением к Афине. Но богиня в своей мудрости наказала за преступление его жертву. В студеную Гиперборею сослала она ме… Медузу вместе с ее сестрами, превратив их своим заклятием в змееволосых страшилищ, одного вида которых хватало, чтобы обратить в камень поклонников Медузы, когда они к ней приближались. Это было ужасное время.