Химера - [21]

Дуньязада зевнула и поежилась:

– Не представляю, о чем это ты говоришь. Неужели ты ожидаешь, что я поверю во все эти нелепицы о безгрудых пилигримах и "трагическом взгляде"?

– Да! – вскричал Шахземан, откидывая голову на подушку. – Они слишком существенны, чтобы быть ложью. Вымысел – возможно, но тот, что истиннее фактов.

Дуньязада прикрыла рукой с зажатой в ней бритвой глаза.

– И чего ты ждешь? Что я тебя прощу? Полюблю?

– Да! – вновь вскричал царь, блеснув очами. – Покончим с ночной тьмой! Со всеми этими страстями и ненавистью между мужчиной и женщиной; со всей этой чересполосицей неравенства и различий! Примем истиной трагический взгляд на любовь! Возможно, она и вымысел, зато самый глубокий и лучший из всех! Храни меня, Дуньязада, как сокровище, – и ты станешь моим сокровищем!

– Умоляю, прекрати!

Но Шахземан пылко настаивал:

– Давай обнимемся; давай не спешить; давай любить так долго, как только сможем, Дуньязада, – потом обнимемся снова, не будем спешить и полюбим снова!

– Это не сработает.

– Ничто не сработает! Но затея благородна; она полна радости и жизни, а остальные пути смертельны. Займемся любовью как равные в страсти!

– Ты имеешь в виду, как бы равные, – сказала Дуньязада. – Тебе ведь известно, что мы не равны. Ты хочешь невозможного.

– Несмотря на твое сердечное чувство? – настаивал царь. – Пусть будет как бы! Возведем это как бы в философию!

Дуньязада запричитала:

– Хочу к сестре!

– Она вполне может быть жива; мой брат тоже. – Чуть спокойнее Шахземан объяснил, что Шахрияр уже ознакомлен с историей и мнениями своего брата и поклялся, что, если Шахразада когда-либо покусится на его жизнь, он поведет себя в общем-то схоже: не то чтобы (поскольку он был двадцатью годами старше и консервативнее) обеспечит своей жене возможность себя убить, но разоружит и откажется убивать ее, дозволив ей в налагаемых общепринятыми нормами пределах свободу, сравнимую с его собственной. Гарем является неизбежно публичной царской традицией; Шахразада сможет брать себе в любовники кого пожелает, но непременно частным образом. И т.д.

– Неужели ты и в самом деле полагаешь, что твоя сестра целую тысячу ночей дурачила Шахрияра со всеми своими мамелюками и дилдами? – рассмеялся Шахземан. – Не очень-то долго продержишься в царях, если не знаешь даже того, что творится у тебя в гареме! Так почему же, ты думаешь, он все это дозволял, как не потому, что полюбил ее слишком сильно и слишком страдал от собственной политики, чтобы ее убить? Она изменила его мнение, ну да, но она его так и не одурачила: он привык думать, что все женщины неверны и единственный способ избавить себя от причиняемых неверностью страданий – насиловать и убивать; теперь он верит, что неверны все люди и, чтобы избавить себя от причиняемых неверностью страданий, надо любить и ни о чем не заботиться. Он выбирает равную неразборчивость; я выбираю равную верность. Оценим же и будем беречь друг в друге сокровище, Дуньязада!

Она сердито – или безнадежно – покачала головой:

– Это абсурд. Ты просто пытаешься заговорить мне зубы, чтобы выпутаться.

– Ну конечно! И конечно, это абсурд! Так обрети же во мне свое сокровище!

– У меня нет больше сил. Надо пройтись бритвой по нам обоим – и дело с концом.

– Храни меня, Дуньязада, храни свое сокровище!

– Мы проговорили всю ночь; я слышу петухов; светает.

– Тогда доброе утро! Доброе утро!

3

Альф Лайла Ва Лайла, Книга Тысячи и Одной Ночи – не история Шахразады, а история истории ее историй, которая на самом деле открывается словами: «И есть книга, называемая „Тысяча и одна ночь“, в которой сказано, что однажды у одного царя было два сына, Шахрияр и Шахземан» и т.д.; кончается она, когда некий царь спустя много лет после Шахрияра обнаруживает в своей сокровищнице тридцать томов «Историй тысячи и одной ночи», в конце последнего из которых царственные супруги – Шахрияр с Шахразадой и Шахземан с Дуньязадой – появляются из своих свадебных покоев после брачной ночи, приветствуют друг друга теплыми «доброе утро» (в сумме восемь), препоручают Самарканд многострадальному отцу невест и записывают на веки вечные «Тысячу и одну ночь».

Если бы я смог сочинить столь же восхитительную историю, она бы повествовала о малышке Дуньязаде и ее женихе, которые проводят за одну темную ночь тысячу других ночей и утром обнимают друг друга; тесно прильнув друг к другу, лицом к лицу, занимаются они любовью, а потом выходят приветствовать брата и сестру утром новой жизни. История Дуньязады начинается в середине; в середине моей собственной я не могу ее закончить – но должна она кончиться ночью, к которой ведут все добрые утра. Арабские сказители отлично это понимали; они заканчивали свои истории не "отныне и навсегда счастливы", а обязательно "пока не пришла к ним Разрушительница удовольствий и Опустошительница обиталищ и не преставились они к милости Всемогущего Аллаха, и дома их пришли в запустение, и дворцы их лежат в развалинах, и другие цари унаследовали их богатства". И никто не знает об этом лучше Шахземана, для которого тем самым вторая половина его жизни окажется слаще первой.