Химера - [17]

– Какая разница? – жалобно пробормотала Дуньязада. – Бедная Шерри!

– А, придумал! Сядь-ка рядом со мной. Прошу, делай что я говорю! Теперь приложи лезвие бритвы туда, куда и собиралась ее приложить; тогда ты сможешь сделать задуманное раньше, чем любой снайпер успеет натянуть и спустить тетиву. Только поддержи меня другой рукой: от всех этих треволнений я совсем обмяк.

Дуньязада всхлипнула.

– Давай же, – настаивал царь, – иначе ты не поверишь в мою серьезность. Нет, нет, приложи бритву прямо к нему, тогда ты справишься в мгновение ока. Вот так так, самая настоящая гусиная кожа! Ну и положеньице! Но давай рассудим: даже это твое превосходство тебя, по-моему, угнетает, ведь оно дано, а не взято: мужчина все равно верховодит женщиной и т. д. В данный момент тут ничем делу не поможешь. Да и вообще между любыми двумя людьми, знаешь ли… я имею в виду, что, например, вас с твоей сестрой заставляет играть пассивную роль отнюдь не патриархат. Ладно, не бери в голову. Смотри, как я взмок! Ну ладно, я согласен с этим вашим джинном в вопросе первоочередности и умоляю тебя не только дозволить мне рассказать тебе свою историю, но и сначала заняться со мной любовью.

Дуньязада зажмурилась и затрясла головой.

– Как хочешь, – сказал царь. – Я бы никогда тебя и не понудил, как ты поймешь, выслушав мою историю. Рассказать?

Дуньязада безразлично повела головой.

– Осторожнее с бритвой, держи ее крепче!

– Ты не мог бы его опустить, – невнятно выдавила из себя девушка. – Это непристойно. И отвлекает. Меня, кажется, уже просто тошнит.

– Отвлекает ничуть не больше, чем твои крохотные грудки или точеные пальчики… Нет уж, изволь, я настаиваю, чтобы ты держалась за свое превосходство. Моя история, обещаю, не затянется, и я в твоих руках. Итак…

– Шесть лет тому назад я считал себя счастливейшим человеком на свете. Детство в царской семье, годы, с приятностью проведенные в университете, блестящая карьера; в двадцать пять я управлял почти столь же процветающим царством, как Шахрияр в сорок. Я пользовался популярностью среди своих подданных, в разумных пределах следил за честностью правительства, в разумных пределах удерживал в руках стремящиеся к власти группировки и т. д. Как у всякого царя, у меня имелся гарем с наложницами – ради поддержания моего имиджа, но предназначался он, как правило, для иностранных официальных лиц. Сам же я не хотел никого, кроме моей суженой, Бог с ним, с ее именем, которую после целого года супружества продолжал любить больше любой другой женщины, какую я когда-либо знал. Проработав весь день в диване, где судил да рядил и т. д., я мчался домой ужинать, и мы всю ночь напролет забавлялись друг с другом, как два котенка в корзинке. Нет такого любовного ухищрения, которого бы мы не испробовали, нет легенды или мифа о богах и нимфах, которую бы не изобразили. Девушки из гарема, когда мне случалось их пользовать, лишь напоминали мне, насколько предпочитаю я свою жену; зачастую среди объятий я отпускал их и призывал, чтобы кончить, ее.

– Когда мой брат впервые пригласил меня его навестить, мне, поскольку я очень хотел его повидать, пришлось расстаться со своей суженой; мы впервые попрощались; немного спустя я впал в бурную радость, в какую, как полагал, впадет и она, обнаружив, что позабыл дома бриллиантовое ожерелье, которое намеревался преподнести Шахрияровой царице. Вместо того чтобы послать за ним, я помчался во дворец сам, дабы мы смогли еще разок заняться любовью, – и нашел ее в своей постели верхом на старшем поваре! Последние ее слова были: "В следующий раз приглашай меня", я разрубил их обоих пополам, в общей сложности на четыре части, чтобы не показаться безвольным рогоносцем; отправился сюда и обнаружил, что моя невестка наставляет брату рога с темнокожим Саад-ал-Дином Саудом, который, пуская слюни и гугукая, прыгал с деревьев и орудовал таким рычагом, что по сравнению с ним мой показался бы твоим мизинчиком. Уже не цари, мы вместе с Шахрияром покинули дворец через задние ворота, решив убить себя как самых жалких дураков на свете, если окажется, что наши невзгоды – что-то из ряда вон выходящее. Однажды, когда мы брели среди болот, убегая следов человека, сердце снедая себе, мы увидели накатывающий на берег, как нам подумалось, водяной смерч и вскарабкались, чтобы спастись от него, на болотную сосну. Оказалось, что это знаменитый ифрит из истории твоей сестрицы: из своего сундука он вытащил стальной ларец, семью ключами отомкнул семь висевших на нем замков, извлек оттуда и отымел молодую женщину, которую когда-то похитил в ее брачную ночь, и уснул, положив голову ей на колени; она же подала нам знак, чтобы мы слезли с дерева, и велела обоим не сходя с места наставить с ней ифриту рога. Кто сказал, что мужчину нельзя понудить? Мы сделали все, что смогли, и она прибавила наши перстни с печатками к тем пятистам семидесяти, которые уже набрала. Тогда мы поняли, что нет на свете женщины, которая бы осталась непоятой, ежели возжелает етись, даже если ее заточить в медную башню.

– Ну вот. Когда я впервые рассказал своему брату о том, что стал рогоносцем, он поклялся, что на моем месте не успокоился бы, пока не убил тысячу женщин; теперь же мы вернулись к нему во дворец, он казнил царицу и всех своих наложниц вместе с их любовниками, и мы торжественно поклялись, дабы никогда вновь не быть обманутыми, насиловать и убивать каждую ночь по девственнице. Я отправился домой в Самарканд, дивясь, какой оборот приняло наше отчаяние: насколько личный апокалипсис может заразить целое государство и вызвать другой, более общий, и т. д. Руководствуясь скорее этим последним мотивом, а не местью женскому роду, я решил придерживаться нашей жуткой политики, пока государство не впадет в запустение или разгневанное население не восстанет и не прикончит меня.