Hi-Fi - [64]

Когда мы выходим обратно в светлый вестибюль, все окружают Лору, Джо и Джэнет, говорят им слова соболезнования; я тоже хочу, но мне как-то неловко. И тут Лора замечает нас с Лиз – мы мнемся чуть в стороне, – подходит, благодарит за то, что пришли, довольно долго с нами стоит, а когда отходит, я понимаю, что мне уже незачем обещать ей, что стану другим человеком. Я уже стал другим.

26

Дома – легче: ясно, что худшее позади, и в комнате чувствуется утомленное затишье типа того, какое наступает в желудке, когда тебя наконец-то вырвало. Гости уже говорят о посторонних вещах – посторонних, но при этом вполне достойных: о работе, о детях, о жизни… Никто не обсуждает, сколько топлива потребляет его «вольво» или как лучше назвать собаку. Мы с Лиз налили себе по стакану и стоим, подпирая спинами книжный шкаф в дальнем от двери углу, время от времени перекидываемся парой слов, но в основном молча наблюдаем за происходящим.

Находиться в этой комнате даже приятно, несмотря на то что повод нас тут собрал отнюдь не приятный. Дом Лайдонов – большой викторианский особняк, слегка запущенный и полный всякой всячины: мебели, картин, безделушек, растений в горшках. Все эти предметы друг с другом не сочетаются, но сразу видно, что каждый выбирали вдумчиво и со вкусом. Стену комнаты украшает огромных размеров причудливый семейный портрет, написанный, когда дочерям было приблизительно десять и восемь лет. В платьях, похожих на те, что надевают на свадьбу подружки невесты, они скромно стоят рядом с Кеном. Их отчасти загораживает от зрителя пес по кличке Аллегро, сокращенно Алли (познакомившись с Лорой, я его уже не застал в живых); он поднялся на задние лапы, а передними упирается Кену в живот; Кен, улыбаясь, теребит собачью холку. Джэнет, стоя чуть позади, отдельно от остальных, глядит на мужа. Все члены семьи на портрете стройнее (и сильнее заляпаны краской, но на то она и живопись), чем в жизни. Картина написана в современной манере, весело и остроумно, и явно человеком, знающим свое дело (Лора рассказывала, что у этой художницы были персональные выставки и все такое), но ей трудно найти общий язык с чучелом выдры, стоящим ровно под ней на каминной полке, и отвратительной, на мой взгляд, потемневшей от времени старинной мебелью. Это еще не все: один угол комнаты занимает шезлонг, заваленный кучей подушечек, а в другом высится здоровенная черная колонна современнейшей стереосистемы, которой Кен дорожил гораздо больше, чем всеми картинами и антикварными штучками, вместе взятыми. Мешанина потрясающая, но вам бы непременно понравилось обитающее посреди нее семейство – вы бы сразу поняли, что это люди нескучные, добрые и утонченные. Теперь-то я вижу, что мне нравилось быть членом этого семейства, и пусть я, случалось, ныл по поводу необходимости ехать к ним в выходные, тоскливо в их кругу мне не было ни разу. Через несколько минут к нам подходит Джо, целует нас обоих и благодарит за то, что мы здесь.

– Ну как вы тут? – спрашивает Лиз, и ее «как вы тут» звучит с явственным ударением на «вы», отчего вопрос выходит многозначительным и исполненным сочувствия.

Джо пожимает плечами:

– Я вроде бы в порядке. Мама более-менее, а вот Лора… не знаю.

– Да, ей и без того нелегко пришлось в последние несколько недель, – говорит Лиз, и я слышу в себе нечто похожее на гордость: ага, это из-за меня! Из-за меня нелегко. Из-за меня – и еще пары человек, в том числе и самой Лоры, но это уже не так важно. А я-то успел забыть, что из-за меня ей может быть легче или тяжелее, да и, в конце концов, как-то не ждешь, что о способности оказывать эмоциональное воздействие на другого человека тебе напомнят именно на похоронах, то есть в ситуации, когда, исходя из моего скромного опыта, способность эта теряется начисто.

– Она оклемается, – говорит Лиз так, что ей не возразишь. – Но ведь до чего тяжело потратить все душевные силы на одну какую-то сторону жизни, а потом вдруг оказывается, что их много требуется для другой.

Взглянув на меня, Лиз не то смущается, не то ей становится стыдно.

– На меня не обращайте внимания, – говорю я им обеим. – Правда, не стоит. Ерунда. Сделайте вид, что разговариваете о ком-то постороннем. – Я сказал это искренне и на полном серьезе. Я имел в виду, что, если им хочется обсудить личную жизнь Лоры, любые аспекты ее личной жизни, сегодня я уж точно не буду иметь ничего против.

Джо улыбается, а Лиз смотрит на меня со значением:

– А мы и разговариваем о ком-то постороннем. О Лоре. Вернее, о Лоре и Рэе.

– Лиз, так нечестно.

– Неужели? – Она поднимает одну бровь, словно удивляясь, что кто-то посмел ей прекословить.

– Чтоб я больше ни хера не слышал этого твоего «неужели»!

Несколько человек оглядываются, услышав бранное слово, а Джо берет меня за руку. Я вырываюсь. Неожиданно вспылив, я уже не могу успокоиться. Такое ощущение, что меня держали за руку все последние недели: нельзя ничего сказать Лоре, потому что она живет с другим человеком и тайком от него звонит мне из автомата; нельзя ничего сказать Лиз, потому что она знает и про деньги, и про аборт, и про то, что я встречался с другой; нельзя ничего сказать Барри и Дику, потому что они – Барри и Дик; нельзя ничего сказать своим друзьям, потому что со своими друзьями я не разговариваю; и сейчас мне затыкают рот, потому что у Лоры умер отец, и я вынужден это проглотить, а не то прослыву мерзавцем – эгоистичным, тупым и не видящим ничего дальше собственного носа. Вот я и молчу, хотя и не как могила, и прекрасно понимаю – я же не идиот, – что высказался не к месту, но кто ж когда позволит мне высказаться?