HHhH - [100]

237

А 4 июня 1942 года Гитлер за ужином в «Волчьем логове» делает такое заявление:

«Поскольку перед соблазном могут не устоять не только воры, но и те, кто замыслил покушение, такие героические жесты, как езда в открытом, небронированном автомобиле или прогулки по Праге пешком без охраны — просто глупость, и нации это пользы не приносит. И если такой незаменимый человек, как Гейдрих, без нужды ставит свою жизнь под угрозу, то остается только резко осудить такого рода поведение как проявление глупости или чистейшей воды скудоумия. Люди такого политического масштаба, как Гейдрих, должны ясно сознавать, что их подстерегают, словно дичь, и что множество людей замышляют их убить»[337].

Зрелище, при котором сейчас присутствует Геббельс, ему придется наблюдать вплоть до 2 мая 1945 года все чаще и чаще: Гитлер пытается справиться с гневом и говорить нравоучительным тоном, чтобы преподать урок всему свету, но ему это не удается. Гиммлер молча кивает. У него нет привычки возражать своему фюреру, к тому же его душит не меньшая, чем у того, ярость по отношению к чехам, да и по отношению к Гейдриху. Конечно, Гиммлера пугали амбиции его правой руки, но без этой высокопрофессиональной и безжалостной машины, сеющей вокруг террор и смерть, он чувствует себя куда более уязвимым. В лице Гейдриха он потерял не только потенциального соперника, но в значительно большей степени — главный козырь в своей игре. Гейдрих был его трефовым валетом[338]. А ведь история-то всем известна: когда Ланселот покинул Логрию, это стало для идеального королевства началом конца.

238

Гейдрих в третий раз совершает торжественный проезд по городу в Градчаны, но на этот раз — в гробу. Мизансцены и декорации по этому случаю — будто в опере Вагнера. Гроб, накрытый гигантским нацистским флагом, установлен на пушечный лафет. Траурная процессия с горящими факелами выползает из больницы. Медленно продвигается во тьме бесконечная цепочка полугусеничных машин, на машинах — вооруженные эсэсовцы, они освещают факелами дорогу, по обеим сторонам которой, до самого замка, стоят навытяжку солдаты; когда траурный кортеж приближается, они вскидывают руку в нацистском приветствии. Гражданским лицам категорически запрещено выходить на улицу, пока не окончилось траурное шествие, но, по совести сказать, пражанам не особенно-то и охота высовываться наружу. Франк, Далюге, Бёме, Небе, в касках и военной форме, шагают рядом с катафалком — это почетный караул. Завершая путешествие, начавшееся в десять утра 27 мая, Гейдрих добирается наконец до места назначения. В последний раз минует искусно отделанные створки ворот, проезжает под статуей с кинжалом и оказывается в самом сердце замка богемских королей.

239

Мне бы очень хотелось быть с парашютистами в крипте, слушать, о чем они говорят, и пересказывать это, описывать, как протекает в холоде и сырости их повседневная жизнь, что они едят, что они читают, что они слышат из городских шумов и слухов, чем они занимаются с подружками, которые навещают их здесь, какие у них планы, сомнения, о чем они думают, о чем мечтают… Но это невозможно, потому что у меня нет почти никакой информации о тамошней жизни ребят. Я даже не знаю, как они восприняли известие о смерти Гейдриха, хотя их реакция, по идее, должна была бы стать одним из важнейших моментов моей книги. Я знаю, что парашютисты в крипте замерзали и потому с наступлением вечера некоторые выносили свои матрасы на хоры, где было хоть немножко теплее. Достаточно скудные сведения… Нет, я все-таки знаю еще, что Габчика лихорадило (наверное, из-за ранения) и что Кубиш был из тех, кто пытался найти место для сна скорее в церкви, чем в крипте. Во всяком случае, однажды точно попробовал.

Зато у меня огромное количество материалов о том, какие похороны организовал для Гейдриха рейх, — с той минуты, как траурный кортеж выехал из Градчанских ворот, и до церемонии в Берлине. Включая перевозку гроба поездом. Десятки фотографий, десятки страниц с текстами речей, произнесенных во славу великого человека. Но жизнь паршиво устроена, потому что мне на все на это, в общем-то, наплевать. Я не хочу воспроизводить ни надгробное слово Далюге (который, между прочим, наслаждался ситуацией, ведь эти двое ненавидели друг друга), ни бесконечную апологию Гиммлера в честь его подчиненного. Лучше, пожалуй, последую за Гитлером, который решил выразиться покороче:

«Я скажу лишь несколько слов, чтобы воздать должное покойному. Это был один из лучших национал-социалистов, один из самых убежденных поборников германской имперской идеи, один из злейших врагов всех противников рейха. Он принял мученическую смерть, защищая и сохраняя рейх. Как глава партии и вождь Германской империи я награждаю тебя, мой дорогой товарищ Гейдрих, самой высокой наградой, какая только у меня есть, — Германским орденом[339]».

В моем романе — как в литературном произведении — есть дыры, но в обычном литературном произведении только автор решает, можно ли сделать дырку и где ее сделать, а мне в этом праве отказано, потому что я в рабстве у своей совести. Я перебираю фотографии траурного кортежа на Карловом мосту, на Вацлавской площади, перед Национальным музеем… Я вижу, как украшающие мост прекрасные каменные статуи склоняются над свастиками, и чувствую смутное отвращение. Я предпочел бы положить свой матрас на церковных хорах, если бы там нашлось для меня местечко.