Hermanas - [95]

Миранда переживала это тяжелее. Она очень устала. У нее болела спина и опухли ноги, а сразу после того, как наша группа начала движение, кто-то наступил ей на ногу и оторвал ремешок, удерживавший удобные туфли. Миранда ковыляла во имя революции. Она тихо бормотала проклятия и всем своим видом давала понять, что это — моя вина… разорванные туфли, срежиссированная массовая ненависть, весь этот проклятый сражающийся миллион. Миранда считала, что мы должны были стоять по другую сторону ограды, среди грязных, голодных, осыпаемых насмешками людей. А я до сих пор думаю, что мы бы там не выдержали.

Миранда ковыляла и всхлипывала. Уличная пыль, поднятая двумя миллионами ног, въедалась в красные опухшие глаза, и она плакала от боли, ярости и ненависти. Я тихо хныкал от стыда. Именно в этот день мне открылась жестокость и злоба революции. Время для Марша сражающегося народа было выбрано не случайно. Наступила девятнадцатая годовщина победы на Плая-Хирон. Девятнадцать лет со дня смерти моего отца.

На закате, когда демонстрация закончилась, дня нас события 1980 года завершились. Мариэль стал отдаленным последствием, тем, о чем рассеянно говорили, как о погоде: кто уехал, а кто нет? В других районах города на улицах началась настоящая гражданская война, особенно после первомайской полуторачасовой речи Фиделя, в которой он с пеной у рта нападал на асоциальных и непатриотичных элементов, собравшихся покинуть страну. Хуже всего дела обстояли в Ведадо. Семьи, которые готовились уехать, закидывали тухлыми яйцами и помидорами. Кое-где разбивали стекла, а где-то и головы. Один эмигрант, спасаясь от своих преследователей, въехал на машине в толпу и задавил шестидесятисемилетнюю женщину: ее моментально назначили мученицей народной революции.

В районе Гавана-Вьеха было относительно спокойно. Здесь в основном жили черные, у которых не было родственников в США. Их было некому забрать. Ни у меня, ни у Миранды никто из родных не уехал. Мы знали не так много marielitos[63]. Одним из них был Антонио, бармен из «Дос Эрманос». Он всегда мечтательно рассказывал о том, как должен выглядеть настоящий коктейль-бар, и, по слухам, в конце концов стал хозяином такого бара в каком-то отеле в Новом Орлеане. Бармен, заменивший его, мне никогда не нравился.

Соседи сверху, которые каждый вечер пытались прикончить друг друга, внезапно затихли. Полгода спустя я узнал, что она уехала с Кубы из Мариэля, а он сразу после этого покончил с собой.

Ирис родилась 17 июня, после полуночи. Когда начались родовые схватки, я был на работе. Помню, я начал подумывать, не собирается ли Чако поехать домой. Несколько недель я откладывал бумагу самого хорошего качества и прятал пачки в чулане, забитом сломанным оборудованием. Не больше двадцати-тридцати листов за один раз. Всю бумагу мы получали под расписку, и это количество весьма приблизительно совпадало по нашим регистрационным журналам с количеством, потраченным на изготовление продукции. Взвешивались даже мешки с макулатурой. Поэтому на самом деле я оказывал Чако услугу — если бы макулатуры было слишком много, его бы уволили за разбазаривание революционных ресурсов. Лучше иметь маленькую недостачу.

Чако вышел в цех из своего кабинета и позвал меня к телефону. Звонила акушерка. Я еще мог успеть.

Я успел увидеть, что у Миранды начались очень болезненные схватки, а потом меня выгнали из родильной палаты. Мужчинам там делать было нечего.

Настоящий кошмар находился в комнате ожидания. Я боялся этого: Хуана с отцом, бок о бок, на диване, который лет двадцать назад был синим. Я опустился в кресло напротив них. Мне, предателю, они казались единым целым. Взгляды их были суровыми и справедливыми. Они сидели и ждали, когда обман принесет плоды. Я решительно кивнул: разве я не страдал так же, как они? Никто ничего не говорил. Наконец буржуазное воспитание отца дало о себе знать: он нарушил неловкое молчание. В последний раз я видел доктора Эрреру полтора года назад, но, казалось, он постарел лет на пять. Он был испуган.

— У женщин нашей семьи тяжелые роды, — сказал он. Я снова кивнул. — Это займет несколько часов. Но Росалита очень хорошая акушерка. Я знаком с ее отцом. Вот если бы здесь не было так грязно. Как можно было развести такую грязь в больнице? Это настоящий скандал.

— Да, ужасно, — произнес я, но на самом деле не видел грязи и не чувствовал ее запаха. За год, проведенный в районе Гавана-Вьеха, у меня выработался иммунитет. А здесь пахло чистящими средствами.

Хуана не участвовала в разговоре. Но ее глаза не отрываясь смотрели на меня, два лазерных луча, излучавших то сочувствие, то презрение. Хуана похудела, и ей это шло. Черты лица заострились. По сравнению с Мирандой, которая с каждым месяцем все больше раздавалась, тяжелела и отекала, Хуана казалась мне образцом очарования. Я обратил внимание на ее ожерелье, три ряда желтых, зеленых и позолоченных бусин на хлопковой нити. Это был символ посвящения. Ее окружал новый запах, сладкий аромат специй и корицы. Я вспомнил стихотворение об Ошун: «Я медовый голос воды, я волны, бегущие по юбке женщины, танцующей свою жизнь…» Куда подевалась та неуклюжая девчонка, которую я знал?