Hermanas - [92]

В принципе, теперь кто угодно мог войти на территорию перуанского посольства и попросить политического убежища. Ситуация стала взрывоопасной. Эрнесто Пинто осмотрел свой маленький кусочек Перу на кубинской земле и прикинул, что он, вероятно, сможет разместить там тысячу — полторы тысячи человек.

Пришло почти одиннадцать тысяч.

Первая группа из тридцати хорошо одетых мужчин без багажа состояла из агентов Госбезопасности. Потом стали появляться, сначала немного неуверенно, а после в изрядных количествах, обычные кубинцы. Они хотели уехать. Никто из них не собирался в дальнейшем связать свою жизнь с Перу, да и у Перу не было возможностей позаботиться о них. Они хотели в США.

— Это наш шанс. Давай поедем и встанем в очередь, — сказала Миранда. Это было вечером 4 апреля.

— Не думаю, что у нас что-нибудь получится, — возразил я. — Правительство заявило, что ни один человек с территории посольства не получит разрешения на выезд.

— Давай хотя бы поедем посмотрим, — настаивала Миранда.

Мы поехали. Автобусы уже не ходили, мы взяли такси с портовой набережной в Мирамаре и вышли на 5-й авеню в трех кварталах к северу от посольства, которое располагалось на 72-й улице. Ближе в том хаосе мы подъехать не смогли.

Такого никто не видел с 1959 года. Солдаты срывали с себя форменные куртки. Члены коммунистической партии рвали в клочья партийные билеты и бросали их на тротуар. Женщины волокли за собой плачущих напуганных детей. Как будто следуя за звуком флейты крысолова, звучавшим на волне, где его могли слышать только недовольные, они тянулись к посольскому комплексу — молодые и старые, врачи и учителя, преступники и полицейские. Большинство были молодыми людьми, которые либо никогда не видели, либо слабо помнили дореволюционную Кубу.

Я звуков флейты не слышал. Миранда слышала. Мы не взяли с собой никаких вещей, но для нее это не имело ни малейшего значения.

За оградой уже находилась хаотичная толпа. Группа молодых людей забралась на крышу посольства и сорвала с себя рубашки. Они выкрикивали непристойности и лозунги против Фиделя. Они кричали: «Идите сюда! Заходите!» — людям, которые продолжали стоять за оградой. Все больше партбилетов рвалось на мелкие кусочки. Некоторых любопытных и зазевавшихся наседавшая сзади толпа внесла во двор посольства. Мы стояли на безопасном расстоянии.

Наблюдая за происходящим, я понимал, что очень скоро произойдет что-то ужасное. Фидель потерял контроль над событиями, значит, он будет принимать решительные меры. Я сказал:

— Здесь погибнут люди. Думаю, разумнее всего убраться отсюда как можно скорее.

— Я считаю, мы должны попробовать, — возразила Миранда.

— Миранда, это опасно. Ты на седьмом месяце. Ты должна беречь себя. Кто будет кормить и поить всех этих людей? Где они будут спать сегодня ночью?

— Я справлюсь, — настаивала она. — Перуанцы не будут морить нас голодом.

— Ситуация вышла из-под контроля. Перуанцам придется пойти на попятную. Завтра утром они впустят полицию, и всех арестуют.

— Ты хочешь сказать, — уточнила Миранда, — что ты со мной не пойдешь.

Я услышал в ее голосе горечь и разочарование. Миранде так хотелось верить в возможность вырваться отсюда.

Машина официального вида с тонированными стеклами медленно, очень медленно пробиралась вперед, а гул возбужденной толпы перерос в истерику. Казалось, что сейчас в машину начнут чем-нибудь кидать, но те, кто находился с внешней стороны ограды, не решались на это.

— Именно так, — произнес я. — В этом сумасшествии я участвовать не буду. А ты можешь выбирать.

У нее на глазах выступили слезы.

— Ты ведь понимаешь, — сказала Миранда, — что если я войду в эти ворота, ты никогда не увидишь Ирис?

— Алехандро, — поправил я ее. Мы уже давно так шутили.

Глаза ее блестели в свете уцелевших уличных фонарей. Для меня Ирис или Алехандро пока были гипотетическими, ведь это не я вынашивал ребенка. Но я боялся, что больше никогда не увижу Миранду.

— Все не так драматично, — заверил я. — Если здесь все закончится хорошо, то появятся и другие возможности. А если все закончится плохо…

— Если закончится плохо?..

Я медленно покачал головой.

— Если все закончится плохо, то ты родишь в тюрьме. Тебе этого хочется?

У нас с Мирандой не было политических разногласий. Можно так сказать. Вот в чем наши мнения расходились, так это во взглядах на веру и надежду.

Я верил в реформы. А Миранда нет. Я верил в терпение. Она нет. Где-то глубоко внутри я верил даже, что мой сборник стихов будет напечатан. Миранда, насколько я знал, считала иначе. Но я не был трусом, в чем она меня потом неоднократно обвиняла. Тогда я считал, что трусы те, кто хочет сбежать. Мужественные остаются, чтобы сражаться.

— Я надеюсь, что ты прав, — сказала Миранда.

Мы развернулись и пошли по направлению к дому.

— Рауль! Миранда! — прокричал кто-то. Мужской голос. Я обернулся и увидел Энрике. Он стоял в очереди в десяти-пятнадцати метрах от здания посольства.

— Вы уезжаете? — спросил Кико. Он выглядел более безумным, чем обычно. Голодный и отчаянный. Все еще в своем темном костюме, но в расстегнутой рубашке. Под мышкой у него был разбитый старый чемодан из коричневой кожи.