Hermanas - [128]

Но несмотря на то что первые дни он постоянно мне угрожал и отбирал еду, когда считал, что не наелся своей порцией, он никогда меня не бил. Через несколько недель он смирился с моим присутствием. А потом между нами возникло нечто почти похожее на дружбу.

В тюрьме люди живут так близко друг к другу, что в действительности они могут выбирать только между дружбой и смертью одного из сокамерников. Я никогда не сомневался, что в нашем случае это будет моя смерть. Но независимо от того, насколько Фелипе ненавидел контрреволюционеров, тюремщиков он ненавидел больше.

В сексуальном плане я не представлял для него интереса, он предпочитал лежать и дрочить в темноте, издавая громкое противное хрюканье. Через некоторое время я привык к этим звукам, как к вечерней молитве. К сексуальным привычкам сокамерника привыкаешь так же, как к запаху его пуков, храпу, крикам во сне. Во многих отношениях это похоже на брак. В идеале супруги должны любить друг друга, но от этого они не перестают пердеть и храпеть. Ни для кого не секрет, что супруги иногда поднимают друг на друга руку, поэтому мы с Фелипе, может быть, были счастливее многих пар.

Первое решение, принятое мной в качестве заключенного, было немедленно начать курить. Некурящим не полагался сигаретный паек, и этим они исключались из экономической жизни тюрьмы. Сигареты — это деньги. На сигареты можно купить еду, алкоголь, писчую бумагу, книги и защиту. Мне, скорее всего, важнее была защита. Фелипе долгое время по-братски делил мой сигаретный паек. А иногда самому не мешает закурить сигаретку и отпустить мысли в свободный полет.

Вторым решением стало писать письма как можно чаще. Я полагал, что Миранда перебралась обратно к отцу, потому что квартиру у нас отсудили. Поэтому я направлял письма туда. Тюремную жизнь я описывал в туманных выражениях. Если бы я рассказал, как все обстояло на самом деле, цензура изрезала бы мои письма в конфетти. Я писал, что по-прежнему люблю ее, просил выслать свои фотографии и снимки Ирис. Обычно мне удавалось скрывать свои чувства — тюрьма не место для любовной тоски, но каждый раз, когда я садился писать Миранде, я плакал. В моих письмах было много тривиальных вопросов с двойным дном: С кем ты встречаешься? Что ты думаешь о том времени, которое мы провели вместе? Где ты будешь, когда я выйду на свободу? Я сдавал письма в положенное место, тюремщику, ответственному за почту, оплачивая марки сигаретами. Но не знаю, были ли эти письма отправлены. До получения ответа могла пройти целая вечность.

Фелипе не умел ни читать, ни писать: само по себе уникальное достижение для Кубы. Это было мне на руку: он любил слушать рассказы, и когда у меня была какая-нибудь подходящая книга, я читал ему вслух. Я помогал ему писать письма матери, по-моему единственной женщине, которую он любил. Она жила в Мансанильо в нескольких часах езды к югу и регулярно навещала его. Она привозила целые корзины разной снеди — свежие фрукты, водка, колбаса и консервы — и курево. Тюремщики брали себе немного, либо потому, что у Фелипе были привилегии, либо потому, что он был смертельно опасным. Случалось, Фелипе делился со мной этим изобилием. Трогательная черта характера моего сокамерника.

Я обратил внимание на то, что, когда мы находились за пределами камеры вместе с другими заключенными и тюремщиками, он обходился со мной хуже обычного. Фелипе общался со сливками арестантского общества блока D, то есть нашего барака. Все они были убийцами. Все носили с собой ножи, которые самые рукастые арестанты делали из железного лома и кусков стали и продавали за сигареты. Если товарищам Фелипе приходило в голову немного меня потерроризировать, он держался на вторых ролях. Если же поблизости находились тюремщики, то он активно меня мучил. До меня дошло, что Фелипе пользовался привилегиями за «особое отношение» к политзаключенному. Мне пришлось просто проглотить это, и я никогда не разговаривал с ним на эту тему.

Жизнь в «Агуас-Кларас» начиналась с восходом солнца, тогда приносили завтрак: сладкую воду с черствым хлебом. После завтрака «обычных» заключенных отправляли на работу. Тюрьма «Агуас-Кларас» располагалась в плодородной местности, и за колючей проволокой мы выращивали кукурузу, лук, капусту, салат, ананасы и другие фрукты. Узники, работавшие на земле, успевали отведать ее плодов, но выращенное никогда не доходило до тюремной столовой.

В отличие от вооруженных убийц, я был «склонен к побегу» и поэтому не мог работать на улице. За все время пребывания в тюрьме едва ли один луч солнца коснулся моей кожи. Меня могли послать мыть полы в бараке, то есть возить туда-сюда грязной тряпкой, смоченной в вонючей воде, чтобы придать полам более пристойный вид. Несколько раз меня отправляли работать на кухню, что считается заманчивым, потому что там можно разжиться объедками. Но чаще всего я сидел запертым в камере, где днем становилось невыносимо жарко и было так сыро, что однажды, когда я долго не брился, моя щетина приобрела зеленоватый оттенок, покрывшись плесенью. С равными промежутками времени — причем без всяких провокаций с моей стороны — мне приходилось проводить пару ночей в изоляторе, узкой шахте, где спать можно было только свернувшись вокруг параши. Двое суток там, и обычная камера уже казалась номером люкс, а лопатный убийца Фелипе — Сократом.