Хент - [60]

— Глупость, большая глупость, — ответил батюшка. — Но чем виноваты несчастные крестьяне, что должны страдать из-за нескольких сумасбродов? Наш сосед Зако — жалкий человек, он боится и собственной тени. За что его мучают? За что творят насилие над его семьей? Это же жестоко.

— «Сырое дерево горит вместе с сухим»… Таков закон жизни, святой отец, кто отделяет сырые дрова от сухих? — ответил эфенди, сам удивляясь своему глубокомыслию. — Когда бог посылает людям наказание за грехи, то и невинный младенец ложится в могилу вместе с грешным старцем. Добро и зло тогда неотделимы… Так же мстит и правительство, если нужно наказать общество. Достанется еще крестьянам, говорю вам, ох, достанется всем…

Отец Марук не нашел что ответить, так как доводы эфенди показались ему крайне убедительными… «Не то ли мы видим во время чумы или холеры, когда люди наказываются за свои грехи? Разве отличают тогда невинных от грешных? — Сухое и сырое горя! вместе…» — подумал отец Марук. Он забыл даже о соседе Зако — последние слова эфенди гораздо больше заинтересовали его, и он сказал:

— Если всех крестьян так разорят, как сегодня старика Хачо, то ведь я потеряю те деньги, что мне следует от них получить.

— На этот счет будьте спокойны, святой отец, — ответил Томас-эфенди, — завтра же все будет сделано. Но вы мне вот что скажите: разве не грешен Хачо? Разве он невинно страдает?

События в доме Хачо взволновали всю деревню, и хотя никто не знал, в чем дело, однако все обвиняли самого Хачо. «Какое дело армянину до оружия! Если дать в руки ребенка свечу, то он прежде всего обожжет себе палец»… — говорили крестьяне. Взгляды священника не особенно отличались от подобных.

— Я знаю одно, сын мой, — ответил он на вопрос эфенди, — когда израильтяне пришли вооруженными взять господа нашего Иисуса Христа, то апостол Петр ударом сабли отсек ухо слуге Макосу; увидел это, Христос остановил Петра, приказав вложить саблю в ножны, и сказал: «Кто возьмет меч, от меча и погибнет?» Если мы не желаем грешить против учения Христа, то должны помнить эту притчу.

— Истинно говоришь, святой отец. Ты хорошо понял учение Христа. А читал ли ты книжки этих сумасбродов?

— Читал. Одна из них попалась в руки дьяка Симона, и мы вдвоем читали, но ничего не могли понять. Чудаки вы, говорю, если писать, так писать что-нибудь хорошее, что было бы полезно для души и для тела, чтобы после чтения человек мог бы покаяться. Какая польза от подобной галиматьи? Не правду ли я говорю, отец дьячок? Ведь и ты читал.

— Мне не понравилась она, — ответил дьячок, пользуясь случаем показать свои знания. — Если б это было написано из жизни святых, то дело другое: народ читал бы и понимал, а в той книжке какая-то дьявольщина. Но я очень рад, что этот Вардан наказан. Слишком уж он был заносчив. Как-то он пришел ко мне в школу и говорит: «Разве ваше дело воспитывать детей? Вы их только портите. Идите лучше пасите ослов». Можно ли так говорить? Точно сам ученее меня!

— «Осел лягается больнее лошади», — заметил эфенди, — этот Вардан не раз оскорблял и меня.

Так беседовали священник, дьячок-учитель и государственный чиновник. Они говорили о печальных событиях дня, но никто из них не думал о том, что происходило в это время в доме соседа Зако, никто не вспомнил о том, в каком положении в эту ночь находилась семья Хачо. Этот добрый человек, которому были обязаны все крестьяне деревни, теперь сделался предметом общего негодования, ибо поступок старшины, по мнению крестьян, был достоин осуждения. Всех охватил ужас, и все ждали приближения чего-то страшного. Один только Томас-эфенди, виновник всех этих злодейств, был доволен, видя, что семена, посеянные им, начинают давать желанные плоды…

— Повторяю, — сказал он тоном сведущего человека — крестьянам еще достанется. Времена нынче плохие. Везде готовятся к войне; а в такие неспокойные дни правительство строго наказывает всякое бесчинство.

Услышав слово «война», священник пришел в ужас, но не потому, что война предвещала много страданий народу, а потому, что он опять вспомнил о своих деньгах.

— Если начнется война, — сказал он, — то с крестьян потребуют столько налогов, что мне трудно будет получить с них что-нибудь.

— Будьте покойны, святой отец, — снова успокоил его эфенди. — Я не допущу, чтобы ваши деньги остались несобранными до начала войны.

В эту минуту дьячок подошел к священнику и шепнул ему о своих должниках и опять услышал совет подождать. У кого что болит, тот о том и говорит. В данную минуту попа и дьячка интересовал вопрос об их деньгах.

— «Осел сам по себе ничто, но волос его чистит бархат»[39], — сказал эфенди. — Вы, конечно, знаете эту пословицу. Таков и наш мужик. Он сам одет в рубище, ходит босиком, но бархат, который носит ага, добыт потом мужика. И сам он часто не имеет куска хлеба, хотя стол аги всегда украшен всевозможными яствами. А вы, святой отец, как видно, не умеете извлекать из мужиков пользу, не то они не задолжали бы вам столько и вы не оставили бы нас сегодня без десерта.

Последние слова эфенди кольнули попа, и он с горечью ответил:

— Что делать, эфенди? У нас, у священников, руки связаны. Нам не дано палки, как вам, чтобы бить мужика и держать его в страхе. Наше оружие очень слабо… Что делать? Говоря правду, крестьяне часто выводят меня из терпения, и я проклинаю их. Но мужики теперь стали такими неверующими, что не боятся и проклятия; а у нас нет другого оружия… Но их тоже обвинять нельзя: откуда им платить долги, когда курды ничего не оставляют? Проклятье этим курдам! Не будь их, не было бы у меня и стольких должников. А теперь война — курды совсем рассвирепеют…