Хемлок, или Яды - [35]

Черно-белые и цветные фото — одни удачные, другие сняты дрогнувшей рукой, но все полны осязаемой жизни. Вот Венеция - как они часто говорили, город, в котором нужно умирать, построенный на миллионах срубленных деревьев, на истрийских лесах: огромные стволы, поваленные топором лесоруба, утащенные, сплавленные, очищенные от коры, разрезанные на сваи, вбитые стоймя в ил и просмоленные, будто мумии. Дубы, связанные цепями, окольцованные железом, от века скованные песком. Дважды умершие деревья, длинные древесные трупы, облепленные известковыми отложениями, дохлыми мидиями, сгнившими водорослями, отвратительными останками, темной морской слизью, разлагающейся от химических отходов, комплексных промышленных выделений. Город под городом, перевернутая копия дворцов и куполов, где канал становится небом Аида и каждое облако растворяется в подводных жилах. Это изнанка, нижний город, загадочный близнец верхнего, где больше не дуют в букцинумы тритоны и где плеск и скрежет заглушаются лишь ревом сирен в доках.

В тот день и час, когда вода загорается сиреневой, тронутой радужным маслом рябью, X. и Хемлок пьют аперитив на террасе моста дельи Скальци. X. фотографирует пьющую Хемлок, и в кадр попадают рука с рюмкой, лоб, глаза, лимонная блузка. Allegro vivace[68]. Они вспоминают. Когда X. кладет фотоаппарат на стол, напротив террасы появляются две женщины. Матрона в черном платье, с хмурым сальным лицом и какой-то тревогой во взгляде, толкала перед собой инвалидную коляску со скрюченной старухой под каштановым пледом. Старуха непрерывно тряслась, ее руки под одеялом колыхались сухими листьями на ветру. Запавший подбородок, обмазанная липкой слюной черепашья морда в тени шляпы - живыми оставались лишь глубоко посаженные, блестевшие от боли темно-винные глаза. Унижение хлестало столь бурным, порывистым потоком, с такой хаотичной необузданностью, что, ощутив его жесткий напор, люди благоразумно сторонились. Матрона катила вовсе не милую старушку, а обреченную восьмидесятилетнюю девушку, готовую на все, но не способную ни выздороветь, ни умереть. X. и Хемлок смотрели вослед удалявшейся инвалидной коляске, которая плавно двигалась по ровным плитам, видели, как она постепенно уменьшалась, наполовину скрытая матроной, а затем исчезла за поворотом.

— Только представь... Если такое случится когда-нибудь с нами...

— Я думаю, что покончу с собой, - говорит X.

— Я тоже. Но почем знать?.. Тем более что в таком состоянии это будет непросто сделать.

— Стóит лишь захотеть...

На снимке Хемлок видит наполовину закрытое рюмкой лицо, еще черные волосы, лимонную блузку - образ Счастья. Она хорошо помнит всю сцену. X. кладет фотоаппарат на круглый столик, появляются две женщины, одна катит другую, голое страдание во взгляде, «я думаю, что покончу с собой...» Как тому Амброза Бирса?[69]«Все, что имеет смысл сделать, имеет смысл перепоручить другому». Например, катить инвалидную коляску или фотографировать, когда это имеет смысл.

Стекла застит широкая пелена желтого хрусталя, верхушки деревьев качает гроза.

***

Беатриче не находила чернил. Не находила пера. Она так сильно волновалась, что на время разучилась писать. Мятеж в грудной клетке. Скачущие в крови гунны. Наконец ей удалось накарябать пару строк Джакомо, с просьбой приехать за ней и Лукрецией или хотя бы прислать надежную охрану. Передав письмо Скаккино, Беатриче почувствовала, что сделала решающий шаг, успокоилась и обнадежилась.

За обещанным явился Марцио, с удрученным видом сжимая шапку в руке, но Беатриче смогла дать ему лишь двадцать скудо и обшитый сутажом плащ, принадлежавший покойнику. Она заверила Марцио, что заплатит остальное, как только прибудет в Рим. Все осталось в Риме! Он с ворчанием ушел и, вернувшись домой, спрятал деньги в тюфяке. Ну а плащ не смог утаить от жены, и когда вечером напился, та воспользовалась случаем и пристала с расспросами.

— Да... Он умер при мне... Но ударил его не я. Его убил этот изменник Олимпио, он один!.. Я тут ни при чем!

Она слушала, засунув в рот свернутый конец фартука. Тут же сидели и ребятишки.

Дона Франческо, облаченного в черный бархат и как будто носившего траур по себе самому, уложили на украшенный складками, чепраками, бахромой катафалк и накрыли лицо вуалью, которую непристойно приподнимал нос, а селяне вместе с монахами Сакраменто торжественно отнесли покойника в небольшую церковь Санта-Мария-делла-Петрелла. После полудня Олимпио отыскал священников и настоятельно попросил их ускорить похороны. Когда он потребовал, чтобы все украшения катафалка, наперекор Обществу Сакраменто, немедленно отнесли обратно в замок, разгорелся ожесточенный спор, и атмосфера заметно накалилась. Церемония состоялась на следующий день, дона Франческо похоронили в апсиде храма.

Скаккино помчался во весь опор, и во весь опор примчались джакомо и Бернардо со своим кузеном Чезаре, за которыми слуги тащили двое носилок для донн. Неподвижные и молчаливые, но словно беззвучно ворчавшие крестьяне, что собрались у подножия горы, смотрели вослед опрометчивым сыновьям Ченчи, которые даже не пошли поклониться на могилу отца. Поднялся ропот.