Хелен - [38]

Она вышла, а мы с Хелен уселись за стол. Хелен сказала:

— Помиритесь с Клэр, Блейк. Не надо меня любить.

— Через тридцать три дня ты умрешь. Никакие апелляции и обращения нам не помогут. Они уже твердо решили, что должны повесить женщину. Подонки! Господи, Хелен, неужели тебе это безразлично?

— Да, Блейк. Меня это не трогает.

— Но почему? Ведь ты так молода. Тебе бы жить да радоваться. Почему тебе все это безразлично?

— Я не вижу смысла в этой жизни, Блейк. Неужели вам самим никогда не приходилось сталкиваться с чем-то непонятным и необъяснимым?

— С таким, как сейчас, я сталкиваюсь впервые. Послушай, Хелен, но теперь-то я должен узнать — почему ты убила судью Ноутона?

— А вы поверите, Блейк, если я вам скажу?

— Разве ты когда-нибудь меня обманывала? По-моему, ты не способна лгать.

— Лгать! И вы туда же. Господи, до чего же утомительно слушать эти слова, которым вы придаете такое большое значение. Правда и ложь, добро и зло! Что такое ложь? Взять хотя бы этого тщедушного старикашку, который приговорил меня к смерти — ведь вся его жизнь это сплошная ложь. Разве не так? Да и все вы живете в мире, где царит одно лишь притворство. Что значит — я вас никогда не обманывала? Разве кто-нибудь из вас пытался сказать мне правду? Или — себе и ещё кому-нибудь? Нет, не ложь ведь страшна, а правда. Все вы боитесь правды.

— Тогда испытай меня и скажи мне правду, — попросил я, пытаясь унять дрожь в голосе. Мне никогда ещё не приходилось видеть Хелен разгневанной — если она была разгневана. Как бы то ни было, мне сделалось страшно.

— Вы хотите знать, Блейк, почему я убила Алекса Ноутона? Вам кажется, что это откроет вам глаза на что-то важное. Нет, Блейк. Я убила судью, потому что его жена молила о его смерти, а мне стало жаль её. Мне трудно это объяснить. Но в то воскресенье Рут Ноутон стояла в гостиной передо мной такая жалкая, несчастная и потерянная — женщина, которую он унижал, оскорблял и избивал в течение двадцати лет, — что я не могла не помочь ей. А она стояла и умоляла: «хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, Господи, сделай, чтобы он сдох», — пока я не выдержала. Тогда я прошла к нему в кабинет, взяла его револьвер и пристрелила его.

Хелен прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.

— Бедный Блейк, — сочувственно сказала она. — Я вас так замучила.

— Она говорила это тебе? Ты слышала, как она молила о его смерти?

— Нет, Блейк, она мне это не говорила. Она просто молилась. Как молятся люди, когда отчаянно чего-то желают. И она не произносила этих слов. Она думала про себя.

— Господи, что ты плетешь? Нет, это невозможно!

— Хорошо, пусть это невозможно.

— Ты хочешь мне сказать, что умеешь читать мысли? И мои можешь прочесть?

— Да.

— Хорошо — скажи, о чем я сейчас думаю.

— Пожалуйста, Блейк. Я произнесу твои мысли вслух: «Она выжила из ума, нет — она врет, Господи, как я только могу её любить? О Боже, а вдруг она и впрямь умеет читать мысли? Да, умеет! Она все знает, а я не могу отвлечься — о Господи, как это страшно! Боже, как мне страшно…»

Почему? — мягко спросила она. — Почему, Блейк? Почему вы все меня боитесь? Ведь до встречи с Алексом Ноутоном я и мухи не обидела. И вам я не сделаю ничего дурного, Блейк — поверьте мне.

Я даже не заметил, что плачу. Проведя пальцами по щекам, я заметил, что они мокрые. Потом взглянул на пальцы — они дрожали.

— Блейк, — сказала она, — возьмите себя в руки!

— Кто ты? — выдавил я. — Откуда ты?

— Блейк!

— Ты не Хелен Пиласки!

— Нет, Блейк, я — Хелен Пиласки. Но не только. Соберитесь с силами, и я вам кое-что расскажу.

* * *

Лишь десять минут спустя я нашел в себе силы заговорить. Я не мог оторвать от неё глаз, а Хелен ласково смотрела на меня, чуть улыбаясь. Дождавшись, пока уймется дрожь, я наконец кивнул.

— Вы верите в Бога, Блейк?

— Ты…

— Нет, Блейк, я такая же, как и вы. Так — верите?

— Не знаю, — ответил я.

— Вы когда-нибудь думали об этом?

— Пожалуй, нет. Всерьез, во всяком случае. Об этом нелегко думать.

— Однако вы обожаете рассуждать на эту тему — до хрипоты, до тошноты. Никто из вас по большому счету не верит в существование Бога. Ваш способ жизни отрицает Бога. Скажите, а поверив, что Бог есть, вы сможете изменить свою жизнь?

— Не знаю. Что ты имеешь в виду?

— А вот что. Ведь даже вам, Блейк, никогда не пришло бы в голову создать человечество таким, каково оно есть — людей, совершающих массовые убийства и причиняющих боль и муки своим близким. Нет, сострадание и здравый смысл не дали бы вам воплотить в жизнь подобный адский фарс. И все же этот фарс существует. Как же после этого вам верить в Бога?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— А мне кажется — понимаете, Блейк.

— Массовые убийства! Господи, да даже в Сан-Вердо мы печемся о больных и кормим голодных…

— И выкачиваете из своих сограждан сотни миллионов в год…

— Но ведь они любят играть!

— Пичкаете их наркотиками, расплодили проституцию, подкупаете политиков — много у вас грехов, Блейк. Причем не я, а вы сами считаете все это грехами. Причитаете над слюнявыми лозунгами — вроде «не убий», разыгрываете комедии — вроде этого суда, но при этом ни дня не можете прожить без войны. Крупнейшие умы заняты тем, что совершенствуют оружие уничтожения, будь то новый смертоносный газ в нацистской газовой камере, или атомная бомба… Впрочем, речь не об этом. Я не собираюсь читать вам мораль, тем более что ваши морали такие же гнилые и вывихнутые, как и все остальное. Я просто объясняю вам, почему вы не верите в Бога. Но, допустим все-таки, что Бог существует — для вас ведь он непознаваем, верно?