Я ещё не знал, что это последние часы.
Мы уже почти добрались до охотничьего домика, когда Хедера вдруг осеклась на середине фразы и, бледнея, сказала:
— Мне надо домой.
Все посмотрели на неё. Моё сердце страшно стукнуло.
— Деточка, — сказал мой отец, — что случилось? Что-то неотложное?
Впервые за всё время нашего знакомства и близости я увидел, как лицо Хедеры покинула безмятежность. На него легла тень нестерпимой боли.
Она посмотрела на меня:
— Домой. Сейчас. Мне очень надо домой.
Я не мог больше ждать и сомневаться. Меня захлестнул чёрный ужас.
— Простите, государь! — выпалил я королю — и развернул коня.
Мы с Хедерой погнали лошадей к замку. Галопом. Но не успели.
В десяти милях от дома она соскользнула с седла под копыта. Я спешился и подбежал к ней. Хедера лежала в траве, судорожно пытаясь вдохнуть. Её пальцы конвульсивно вцепились в стебли. Её лицо…
Она увядала!
Я не могу определить иначе!
Я поднял её лёгкое тело и положил на седло своего коня. Гнал дальше, зная, что загоню и убью бедное животное, но багровая пелена застилала мои глаза. Я уже почти знал, что увижу, — и был полон дикой боли и ненависти.
И — да, я увидел это издалека.
Два шёлковых штандарта на нашей с Хедерой башне — королевский и баронский. Чтобы их повесить, необходимо было содрать со стены плющ.
Наш плющ!
Я спрыгнул на землю и вбежал во двор.
Под нашей стеной садовник сажал розовый куст. Ободранные побеги плюща тлели в небольшом костре.
Я схватил садовника за грудки:
— Какого дьявола, сволочь?! Что ты натворил?!
Он был безмерно поражён моим лицом, отшатнулся от меня, как от нечистой силы:
— Так ведь… господин барон, ваша матушка приказали… сюрприз для вас и для государя…
Я отпустил его.
Конь подошёл ко мне. Безжизненное тело Хедеры висело на седле, как плеть увядшего плюща. Я взял её на руки. Она была невесомой, выцветшей и сероватой, как пожухший листок.
Моя мать хотела сделать крохотную гадость невестке. Просто для того, чтобы та особо не гордилась придворной карьерой. Просто — ободрать её обожаемый плющ. Ну что такое плющ!
Она же не знала, что это убьёт нас обоих.
Такое маленькое зло… Я сам убивал откровеннее.
* * *
Моя жизнь была безнадёжно сломана.
После праздника, превратившегося в похороны, ни о какой придворной карьере речь не шла. Моя мать боялась ко мне подходить. Отец горевал и попивал. Друзья попытались — и отстали. На женщин я смотрел, как на серые стены.
Я сидел на широком подоконнике в нашей башне, и жизнь текла мимо меня. За окном прошли дожди, потом просыпал снег. Я не знал, зачем живу и чем себя занять. Я бы пустил себе пулю в лоб, но на это нужны были сила и воля.
Я не чувствовал почти ничего — зато я чувствовал сон застывшей земли. Время растений, текущее медленно-медленно, их зимнее оцепенение, похожее на смерть.
Но с весной стало чуть легче. Мир начал просыпаться — и я начал просыпаться. В моё серое бесчувствие и беспамятство вошли сны, в которых появился цвет.
Зелёный.
В апреле, когда деревья стояли, словно в зелёных стеклянных облаках, мне приснился по-настоящему яркий сон. Мне приснилась Хедера, нагая, увитая побегами плюща. Она безмятежно улыбнулась — и позвала меня, взглядом, движением пальцев.
Я проснулся, когда утро ещё только белело. Что-то подбросило меня: я оделся, второпях, как вышло, — и побежал к фамильному собору.
И остановился, не добежав.
Крохотный склеп в виде часовни, в котором похоронили Хедеру, был сплошь увит плющом. Решётка, запиравшая вход, заросла плющом так, что почти не видно было её чугунных прутьев, — и была приоткрыта, а замок валялся рядом.
Я влетел внутрь.
Плющ прикрыл гроб пышным зелёным покровом — и на этом покрове из густейшей листвы, соединённая с ним длинным побегом, словно пуповиной, лежала новорождённая девочка.
Человеческое дитя не пережило бы холодной ночи на кладбище. Но.
Это было получеловеческое дитя, я понял сразу.
Дочь Хедеры — и моя.
Я сорвал её, как плод с ветки. Она открыла круглые, сияющие, зелёные глаза — и безмятежно улыбнулась мне, уцепившись за мою одежду крохотными цепкими пальцами.
И я вынес её из склепа в весну.
