Иванъ Петровичъ покраснѣлъ еще больше.
— Да, да! Прекрасно. Здѣсь же оставляю все на вашихъ рукахъ.
Тогда въ свою очередь вспыхнула мать.
— А то на чьихъ же? Не думалъ ли ты свою тещиньку сюда посадить?
Иванъ Петровичъ покачалъ головой.
— Ахъ, маменька! зачѣмъ вы?.. Весь вѣкъ свѣковали вмѣстѣ… Хотя бы разъ одинъ я вамъ въ чемъ…
— Да, вѣкъ! вѣкъ! — съ неожиданной страстностью крикнула мать. — Да, вѣкъ! И развѣ ты былъ несчастливъ? Взгляни на себя: время-ли теперь связывать себя съ дѣвчонкой, мечтать о любви, бѣжать куда-то изъ родного гнѣзда? На службу опредѣляться! — съ горькимъ выраженіемъ подчеркнула она. — Тебѣ! на службу!
— Безъ жалованья, маменька; больше для почета, — чуть слышно возразилъ Иванъ Петровичъ.
— Почетное! А мало тебѣ почета здѣсь? — Старуха гордо выпрямилась и горькая усмѣшка пробѣжала по ея губамъ.
— Здѣсь? мало? — повторила она. И вдругъ словно опустилась вся, съежилась и быстро, быстро заморгала глазами.
Стравное чувство переживалъ Иванъ Петровичъ въ короткое время своего жениховства, каждый вечеръ чувствовалъ онъ необычайное утомленіе отъ постояннаго напряженія. Днемъ онъ улыбался, нѣжно и застѣнчиво цѣловалъ ручки Муси, а иногда говорилъ и смѣялся такъ много, какъ будто душа его переполнялась счастьемъ; и только наединѣ съ самимъ собой улыбка его становилась грустной и онъ пугался, замѣчая, что вмѣсто видимой всѣмъ радости онъ носитъ въ себѣ непонятную ему, но мучительную тревогу. Страннымъ образомъ измѣнились его отношенія не только къ людямъ, но и къ предметамъ, окружавшимъ его.
— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здѣсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо. — Я такъ люблю все красивое и изящное!
Иванъ Петровичъ не обидѣлся и не разлюбилъ своего гнѣзда, но глядя на все, что до замѣчанія Муси приглядѣлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нѣсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:
— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвѣчали ему:
— Мы стары; не тѣ года, чтобы связываться съ дѣвчонкой…
Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлѣніе, какъ при видѣ старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.
— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себѣ. — Развѣ ей такой бы нуженъ женихъ? Дѣдомъ бы тебѣ быть! — онъ испуганно глядѣлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными сѣрыми глазами. — А вѣдь любитъ же она меня! любитъ! — убѣдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себѣ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увѣренность сквозила все та же мучительная тревога.
Только при Мусѣ и съ Мусей онъ былъ спокойнѣе. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвѣтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ выѣзды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нѣжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.
Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были уѣхать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.
— Ну, что жъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — не забывай совсѣмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.
И она зарыдала.
— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!
— И развѣ ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.
— Я полюбилъ ее, — отвѣтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.
А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпѣніемъ ждала отъѣзда.
Въ Петербургѣ было мрачно, сыро и грязно.
Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнѣздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, послѣ обѣда, усаживался вмѣстѣ съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ; она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замѣчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замѣчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чѣмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замѣчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.
Вскорѣ жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнѣздышкѣ стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невѣроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свѣтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселѣе и оживленнѣе. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидѣлъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ одинъ. Онъ глядѣлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свѣтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредѣльная, однообразная родная степь.
