Хаус и философия: Все врут! - [55]

«Жизнь, если она не посвящена исследованию, не достойна человека» («Непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой») — одна из самых цитируемых максим Сократа и одна из самых знаменитых строк в мировой философии. Хотя точное определение понятия «познанная жизнь» составляет содержание целой академической дискуссии, два места достаточно понятны. Первое — Сократ ни в чем не раскаивается. Второе — Сократ говорит судьям, что точно знает, что такое полноценная человеческая жизнь, и если ецу не дозволено вести такую жизнь, он предпочтет умереть.

Готовность Сократа пожертвовать жизнью за свои убеждения снискала ему множество последователей. Одним из них может быть и Хаус. Хотя Хаус постоянно плюет на авторитеты, нарушает профессиональную этику и даже закон, его поступки часто поражают нас благородством. У Хауса есть собственный, «познанный» путь в медицину; и если ему не разрешают следовать этим путем, он чyвствует, что его жизнь недостойна того, чтобы быть прожитой.[118]

Добродетель эксцентричности

Итак, есть что-то странно притягательное в Хаусе и этих чудаковатых греках, Диогене и Сократе. Почему? Видимо, чудаки выполняют важную для общества функцию, к которой мы относимся с интуитивной, хотя редко выражаемой признательностью.

Попытку облечь эту признательность в слова мы находим в работах Джона Стюарта Милля (1806–1873), который сам был большим оригиналом и яркой фигурой в истории философии. Его эссе «О свободе» стало важной вехой в развитии защиты свободы личности.

В третьем разделе эссе, который читатели часто пропускают, Милль доказывает, что эксцентричные люди играют важную роль на рынке идей. Милль видит огромную пользу для общества в том, что называет «экспериментами с жизнью». Откуда взяться дискуссиям по насущным проблемам, когда каждый человек — продукт существующего положения вещей и вместо собственного мнения цитирует общественное? Общество, где никому не позволено развивать свои таланты, — нежизнеспособно; общество, где это позволено лишь немногим, — интеллектуально убого. Милль прекрасно формулирует суть экспериментов с жизнью: «Индивидуум, который предоставляет обществу или близкой к нему части общества избирать для себя тот или другой образ жизни, — тот индивидуум не имеет надобности ни в каких других способностях, кроме той способности передразнивания, какую имеет обезьяна. Только тот человек имеет надобность во всех своих способностях и действительно пользуется ими, который сам по своему пониманию устраивает свою жизнь. <…> Возможно, что человек может попасть на хорошую дорогу и избежать всякого рода бедствий, не употребляя в дело всех этих способностей; но в чем же тогда будет состоять его отличие как человека? На самом деле не в том только важность, что делают люди, но и в том, каковы те люди, которые это делают. Между теми предметами, которые человек должен стремиться улучшить и усовершенствовать, первое место по своей важности, без сомнения, занимает сам человек. <…> Человеческая природа не есть машина, устроенная по известному образцу и назначенная исполнять известное дело, — она есть дерево, которое по самой природе своей необходимо должно расти и развиваться во все стороны, сообразно стремлению внутренних сил, которые и составляют его жизнь».[119]

Хаус, как и эксцентричные философы, которых мы вспоминали, есть «проект в развитии». Он не позволяет другим придумывать за себя план его жизни, не «обезьянничает». Ему очень подходит сравнение с деревом, что растет соответственно внутренним силам, которые делают Хауса… ну, Хаусом.

Саморазвитие и моральный прогресс

Милль убежден, что моральный прогресс возможен. Прогресс влечет перемены — часто значительные, которые требуют нового мышления, новых установок и новых действий. И если мы не будем поощрять тех, кто стремится искать свою дорогу, мы рискуем задушить свежие идеи. Милль пишет: «Я потому так долго останавливаюсь на значении гениальных людей и на необходимости давать полный простор их мысли и их действиям, что в действительной жизни почти все люди относятся к этому совершенно индифферентно, хотя в теории и не станет никто этого оспаривать. <…> оригинальность есть такая вещь, пользу которой не могут понимать неоригинальные умы: они не могут видеть, сколько добра может принести она, а если бы видели, то и не была бы она оригинальностью. Первая услуга, какую должна оказать оригинальность этим умам, состоит в том, чтобы открыть им глаза, и когда они таким образом прозреют, то могут оказаться способны и сами сделаться оригинальными, а покамест пусть они не забывают, что все, что люди не делают, было когда-то сделано кем-нибудь в первый раз, и что все благо, какое только существует, есть плод оригинальности, — пусть они будут довольно скромны, чтобы верить, что оригинальность еще имеет кое-что совершить, и что они тем более в ней нуждаются, чем менее сознают в ней нужду».[120]

Всякий раз, когда Кадди вынуждена кому-то объяснять свою готовность мириться с выходками Хауса, она неизменно отвечает: «Он лучший врач, который у нас есть». Хаус — диагност последней инстанции. Пациентов направляют к нему, когда другие врачи зашли в тупик. Те, кто не хотят признать диагностический гений Хауса, не могут терпеть его эксцентричность.