Хасидские рассказы - [31]
Каждая группа пела свою мелодию, но в воздухе все эти мелодии и голоса сливались, и до цадика доходила одна лишь песнь, одна мелодия… Точно все пели один общий гимн… И все кругом поет — и своды небесные поют, и земля снизу поет, и душа вселенной поет, — все, все поет!..
Творец мира! Мне казалось, я растворюсь в блаженстве…
Но мне это не суждено было.
— Пора вечернюю молитву читать, — вдруг резко заявил Брестский раввин. И все исчезло…
Тихо. Завеса опять упала на глаза: наверху обыкновенное небо, внизу — обыкновенные, самые обыкновенные хасиды в порванных кафтанах. Старые бессвязные отрывки мелодии… Огоньки потухли… Гляжу на цадика, и лицо его мрачно…
Они не сошлись: Брестский раввин миснагид по-прежнему, он с тем уехал.
Но кое-какое действие эта встреча оказала: Брестский раввин уже более не преследовал хасидизма.
Как он открылся,
или рассказ про козла
Как отказать еврею! Скажешь слово, и оно как раз оправдывается; раз, другой — и всплывает это наверх, как масло на воде — а затем тянут уже со всех сторон…
То же самое произошло и с ребе Нахманом… Ему разве хотелось отказать кому-нибудь? — И пронюхали, узнали; тихая лампада разгорелась и светит уже на всех улицах!
Конечно, воцарилось в местечке веселье, радость. С одной стороны — горя всегда много, — праведник может пригодиться; с другой стороны — будет заработок, народ начнет стекаться со всех сторон… И, как грибы после дождя, вырастают маленькие чудодействия. И неудивительно: человек никому не отказывает, а всякое слово его — царское слово. И расходится молва по всей округе. По субботам негде яблоку упасть; стол на три комнаты накрывают местные жители, приезжие из окрестных сел и деревень… К столу подают уже вина, фрукты; при этом надо заметить, что в тот год был большой урожай фруктов…
И радость растет со всяким, вновь прибывшим лицом. К ужину, в субботу, из комнат доносится уже такое пение, что даже звезды в небе пляшут от радости! Да будет благословенно, говорят, Его святое имя, — и пускаются в пляс вокруг стола… А он, ребе Нахман, сам виновник торжества, сидит на первом месте — и ничего! К вечерней молитве, на исход субботы, он совсем загрустил, — даже руки стали у него дрожать, вот-вот выпустит из рук бокал с вином… После молитвы забрался в уголок, прочел про себя положенные славословия, и вдруг встал и вышел из комнаты.
Все, понятно, хотят следом за ним пойти; но он обертывается и знаками показывает, что ему это не желательно. Остались; подошли к окну, и видят, как он прошел по базарной площади и направляется за город; идет согбенный, пришибленный, как человек, у которого большое горе на душе.
Печаль овладела всеми.
Одни снова сели за стол, другие принялись ходить взад и вперед по комнате, а некоторые совсем разошлись по домам. Те же, которые остались, хотели затянуть песню, «Элиогу», но как-то не поется; послали за вином, — не пьется, не лезет!
— Что? почему? что недостает такому еврею?
— Куском хлеба, — вставил какой-то грубый голос, — он слава Богу обеспечен!
Взглянули на него, конечно, так, что кровь отхлынула от головы, но вопрос все-таки остается вопросом.
— Когда еврей дошел до такой ступени, — раздаются голоса, — он должен быть преисполнен радости!
Тут же был некто Иошуа, учитель из Парчева, очень набожный еврей, еще из последователей Баал-Шема, добрый, просто без желчи, как говорят, человек, и вот, этот Иошуа разозлился;
— Грусть, — заикаясь, заговорил Иошуа, — он, бедный, был заикой, — что значит г-г-грусть, — когда еврей дошел до такой ступени и может евреям добро делать, переменить, как говорят, — высшее решение… А? Что?
— Ну, да! — соглашаются все. — Разве мало помощи оказал он?
И начинают сказывать про чудеса. Оказывается, что в течение короткого времени ему удалось уже многого добиться… Чудес этих я вам рассказывать не стану, все это ничто, в сравнение с тем, что потом было… Но чудо с козой я должен вам рассказать, — ибо оно лучше всего доказывает его смирение, доброту его сердца.
Жила в местечке старая еврейка, из простых, вдова чуть ли не портного. У этой вдовы была коза, единственное ее достояние. Вся коза и понюшки табака не стоила, но старая женщина кормилась этой козой. У старушки этой руки стали дрожать от старости, не про вас будь сказано, и она не могла ее доить; проливала и то небольшое количество молока, которое давала коза. Она возьми и поплетись к ребе Нахману: так и так, коза у нее невоспитанная, никакого почтения не имеет к старой еврейке, и не дает себя доить спокойно… Он ее выслушал, улыбаясь, и сказал:
— Ступай домой, милая женщина, все будет по-хорошему,
И у нее было по-хорошему… А именно? Руки у нее не перестали дрожать, — глубокая, ветхая старушка, лет за восемьдесят, а то, может, и больше, — но коза стала совершенно другой, сама в свое время стала приходить к старушке, становилась с приподнятой ногой и так оставалась, пока не отдаст до последней капли молока.
