Хасидские предания - [123]

Среди всех явлений истории религий хасидизм представляет собой то, в котором встречаются, что совершенно очевидно, одновременно две линии, считающиеся несовместимыми по своей сущности, – линия внутреннего озарения и линия откровения, иначе говоря, ориентация на мгновение вне времени и ориентация на историческое время. Хасидизм разрушает распространенное представление о мистицизме. Вера и мистицизм – это не два мира, хотя тенденция превращения их в два самостоятельных мира временами берет в них верх. Мистицизм – это область на границе веры, область, в которой душа переводит дыхание, прежде чем вновь обратиться к слову.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ИЗОБРАЖЕНИЮ ХАСИДИЗМА

Младшее поколение может двумя способами сохранить от забвения пришедшее в упадок и засыпанное обломками великое религиозное наследие предшествующей эпохи.

Один способ определяется требованиями научного познания, которое должно быть всеохватывающим и точным насколько это возможно. В таком случае явления религиозной жизни становятся предметом исследования; тексты вероучений публикуются и интерпретируются, изучается их происхождение, условия и фазы развития, разветвление на школы. От этого труда, когда он ведется с присущей подлинным ученым самостоятельностью и верностью своему долгу, большую пользу получает не только одна наука о религии. Результаты этого труда могут также стать элементами преподавания и войти в содержание образования будущих поколений. Существенной предпосылкой этого способа сохранения религиозного наследия от забвения является полная подчиненность историка смыслу стоящей перед ним задачи. Хотя он и должен проводить различие между важными фактами, непосредственно подлежащими обработке, и теми из них, которые не имеют большого значения и должны оставаться на заднем плане, однако в своих решениях на этот счет он жестко ограничен объективными, принятыми в его науке критериями: то, что ему представляется важным, то он и изображает с наиболее возможной широтой охвата и точностью.

Существенно иной характер имеет другой способ сохранения от забвения великого наследия забытой в веках религиозной жизни, – это движение, некогда охватившее и наполнившее энергией широкие народные массы. Этот способ продиктован намерением передать собственной эпохе (посредством силы той жизни, чья традиция сохраняется, хотя и не во всем с одинаковой точностью) то, что поможет ей преодолеть кризис веры и возобновить порванную связь с Абсолютом. Этого нельзя достичь, просто ознакомившись с забытым и отвергнутым учением, даже если дать ему новую интерпретацию. Надо суметь показать реальное проявление прежней жизни, которую некогда вели люди и основанные ими общины, – жизни, исторически взаимосвязанной с этим учением. И здесь есть два момента.

Во–первых, хотя и существует достаточное представление о прежней религиозной жизни вместе со всеми ее духовными и историческими взаимосвязями и предпосылками, позволяющее реализовать подлинное возрождение, однако когда речь идет о передаче [традиции] собственной эпохе, то вопрос стоит не о полном отображении прошлого, а об отборе феномена, в котором воплощен тот живительный элемент. Соответственно этому здесь на передний план выступает то, что называют объективностью исследователя, достоверностью выбранного подхода к стоящей перед ним задаче. Следуя ей в точности, он не должен руководствоваться внешним к ней критерием; поскольку то, что с внешней стороны может показаться «субъективным», с точки зрения данной задачи рано или поздно оказывается необходимым моментом процесса возрождения.

И во–вторых, не следует требовать от служащего верой и правдой этой задаче, чтобы он отвернулся от устной традиции, сообщающей о той прежней жизни, и обратился бы к учению, на которое ссылаются основатель и его последователи. Даже в тот высочайший момент религиозной истории, о котором речь здесь не идет, самодостаточное учение не является первичным, а представляет собой событие, которое есть одновременно и жизнь, и слово. Тем более следует отклонить это требование в рассматриваемой мною области в том случае, когда жизнь обращается к значительно ранее возникшему учению для обоснования своей правомерности. Никогда старое учение, как таковое, не порождает в более поздней эпохе нового образа жизни, а это новое возникает в сфере личного и общинного существования. Его появление здесь означает глубокое изменение, несмотря на упорное сохранение традиционных форм. При своем возникновении, а иногда в еще большей степени на последующих стадиях развития новое ассимилирует старое учение и ссылается на него, даже усматривает в нем свое собственное начало. Конечно, элементы этого учения уже при жизни основателя кажутся органически слившимися с его собственным религиозным опытом, но именно в тех модификациях, которые характерны для него и для начинающегося при нем нового образа жизни. В последующих поколениях ученики и ученики учеников подчас отступают от этой модификации, когда начинает главенствовать доктрина, ставшая эпигонской, но уже в ближайшем поколении она может обрести возобновленную жизненность и силу.