Harmonia cælestis - [51]

166

Мой отец объявил, что моя мать не была бы ему нужна даже в том случае, если бы она была единственной женщиной на земле. Но что-то он, видимо, продумал не до конца, ведь все женщины в этом случае исчерпывались бы моей матерью, а он (мой отец) всегда хотел обладать всеми женщинами.

167

Молодая девушка или голос, кажущийся голосом молодой девушки, внезапно зазвучал в телефоне моего отца, что было странно, поскольку так называемой внутренней линией пользовались только управляющие имениями и проч. Девушка искала своего друга из Косова. Хорошо, пошутил мой отец, сейчас посмотрю. Барышня, извините, но из Косова у нас никого нет. Но как прекрасно говорит мой отец по-английски, indeed, и тому подобное. В самом деле, он сорок лет прослужил послом своего короля (императора) в Лондоне и ориентировался во временах глагола, как Пушкаш среди защитников: абсолютно уверенно. Как евнух — в султанском гареме. Как жук, легко и непринужденно выделывающий на воде балетные па. И то, что для любого венгра — головоломка, болото непроходимое, для него — лишний шанс побахвалиться. Откуда она? Живет здесь. И одна в квартире? Одна. О! А может, не так уж и плохо, что косовский ее друг куда-то запропастился, эта южная безответственность, но они и вдвоем могли бы замечательно пообщаться, живо и непосредственно, кстати, сколько лет моему отцу? Шестьдесят пять. (В действительности через три дня ему должно было исполниться сорок три года.) Какая жалость, тогда в лучшем случае вы могли бы быть моим дедушкой. Ну и что?! оскорбленно воскликнул отец. У вас что, слишком много дедушек?! Так они познакомились, мой отец с моей матерью.

168

В мою мать мой отец влюбился с первого взгляда (не сходя с места), как только увидел ее в Музейном саду, где она с однокашницами играла в чику. Любовь охватила все его тело, пробежала по всем его членам, он задрожал и почувствовал жар, как будто он был лет на тридцать старше и не мужчиной, а женщиной. Хотя он понятия не имел, кто она, из какой семьи, где живет, он следовал за нею до самой студенческой столовой. Войдя во внутренний двор между рестораном «Карпатия» и редакцией католического журнала «Уй Эмбер», моя мать обернулась, окинула взглядом моего отца, который, следуя за ней по пятам, стал совсем одиноким, затравленным, и сказала ему: Чаво вылупился? Али белого человека не видел? И чаво ты ко мне привязался? Мой отец довел до ее сведения, сколь сильное впечатление она на него произвела, и попросил понять его правильно. На что моя мать отрезала: Выбрось это из головы! И не мечтай ни о чем таком, что могло бы меня унизить, ибо надеяться тебе не на что и вожделения твои совершенно напрасны. О госпожа, скажите мне только, свободны ли вы или находитесь в крепостной зависимости? Крепостная я. И как вас зовут? Чалва. А кто ваш владыка? Господь Бог, ответила моя мать. Тебе легче узнать, что находится на седьмом небе, чем ответ на интересующий тебя вопрос. Так что оставь, чему не бывать — тому не бывать. Но скажите мне, госпожа, где и когда я могу увидеть вас снова? Каждую пятницу, там же и в то же время, что и сегодня. Они стояли друг против друга, не зная, что можно еще сказать, наконец мать спросила, кто первый должен теперь уйти, ты или лучше я. Иди ты, произнес мой отец, и да хранит тебя Господь Бог. Моя мать повернула к мосту, оглядываясь, не идет ли за ней мой отец, так что последовать он за нею не мог. Но все же поглядывал в ее сторону, а потом побежал к собору, стал спрашивать, не видел ли кто эту девушку. Но ее и след простыл. Каждую пятницу, в условленное время мой отец появляется в Музейном саду — никого. То ли земля ее поглотила, то ли небо к себе призвало, но больше я ее никогда не видел. И с тех пор в моем сердце пылает жар — горячей раскаленного кокса.

169

На вопрос, вроде бы не такой уж сложный, кто является любимой героиней его любимого романа, мой отец не задумываясь написал: моя мать. Однако ни конкурсная комиссия, ни редакция, ни литературный бомонд, ни восходящая к вершинам власти буржуазия, ни ЦК партии, ни Эгерская епархия, ни венский двор, ни сама моя мать не признали ответ удовлетворительным. Вот так они познакомились, на бумаге.

170

Мой отец, одаренный циничный кретин, который ни за понюх табаку продал душу коммунистам, настолько боялся их, что перестал спать, а если и засыпал, то пробуждался в холодном поту с таким воплем, что соседи стали писать на него жалобы, наконец явилась милиция и предупредила его, чтобы он, гад, не портил своими воплями городской пейзаж. Мой отец испугался еще пуще прежнего и от вящего ужаса придумал метод, для начала довольно щадящий, — одновременно с воплем затыкать рот ладонью; просыпаясь, он, по принципу мышеловки, тут же захлопывал рот рукой, однако звук все же просачивался, прежний вопль превращался в писк, визг, что, естественно, соседей не удовлетворяло; в конце концов он придумал, что начинать надо с блева, блев действительно прерывал его голос, звук, сопутствующий процессу, был скорее похож на хрип, на невинный кашель, кряхтение, что, естественно, дело личное, после чего моему отцу удалось соблазнить мою мать, простую девушку из провинции, тоже личное дело, у которой была лишь одна тревога: не надоест ли она моему отцу и проч.? Языком молоть — это ты можешь, говорил мой отец, только иногда невпопад. Это ты невпопад задаешь вопросы, защищалась мать. Неважно, мне все интересно. Даже мыльный пузырь… Мыльный пузырь. Мыльный пузырь? Мыльный пузырь. Большая и радужная жизнь. Смех, с которым сказал это мой отец, засел в мозгах моей матери. Это был одухотворенный смех. Мой отец имел обыкновение говорить тоном школьного учителя. Позднее моя мать обсудила эту историю со своей подругой Ритой (или, может быть, Петрой). Ну, все ясно, сказала Рита. Это как в «Тысяче и одной ночи». Пока не иссякнут сказки, он твой. Моя мать зарделась от радости. Внезапно стемнело. (Раз так, то он никуда не денется. От судьбы не спрятаться, не скрыться. Если даже иссякнут сказки, мы новые сочиним. Но в этом нужды не будет, ибо жизнь… о жизнь, сколько бы ты ни длилась, ты такая, такая неисчерпаемая.)