Харбин - [34]

– Ну чисто дети! Мать их передери!

Александр Петрович немигающими глазами смотрел на чёрный проём омшаника и вдруг услышал:

– Ты тама чё, Петрович, примёрз никак? Али вспомнил чево? Исть идём!

Александр Петрович мотнул головой, отбрасывая воспоминания, в нём, как и тогда, на той станции, всколыхнулась злость, и только тут он почувствовал, что его пальцы горят вместе с козьей ножкой.

– Идём, – ответил он и захлопнул проём.

Глава 11

Мишкино зимовье было большое, он расстроился широко. Александр Петрович за дни выздоровления, когда он уже стал выходить из дому, успел оглядеться. Здесь начинал осваиваться ещё Мишкин отец, но успел построить только омшаник и отрыть землянку, где сейчас был ледник. Мишка достраивался под большую семью и довёл дело до конца, а когда его выгнали из деревни – пригодилось.

Кроме холодных сеней и комнатушки, в которой отлёживался Александр Петрович, в избе была просторная комната с огромной, обложенной диким камнем русской печью с большим челом и обширным подом, там легко помещался ведерный котёл, а на лежанке могли спать трое, а то и четверо взрослых. Напротив печи, в стене, – два небольших застеклённых оконца, их было достаточно: перед избой – открытая поляна, ничто не загораживало света, и поэтому в комнате было светло. Между окнами стоял саженный в длину стол из толстых досок и три табурета, по стенам протянулись широкие лавки, и с боку висела городская книжная полка, на которой лежали старинная Библия и стопка старых газет и журналов. Слева от полки висел портрет Николая Второго, одетого в наряд русского витязя, а справа – городской пейзаж с видом Московского Кремля. На божнице стояла икона Спаса Вседержителя.

На подворье, кроме огорода, омшаника и ледника, была небольшая конюшня на два денника и баня, а ещё Мишка держал большое пчелиное хозяйство и всегда имел достаток в свечах.

Когда Александр Петрович вошёл, Мишка вытаскивал из шелестевшей горящими углями печи котелок с половиной варёной козьей ноги.

– Эт тебе, ты хворый, а у нас пост Великий, нам неможно оскоромиться.

Он принёс из сеней миску с солёными грибами и вынул из печи ещё и чугунок с кашей.

– И хлебушек! Наш, деревенский!

Они сели, и Мишка налил Александру Петровичу медовухи.

– Так и живём, Петрович, хлеб жуём. – Он взял большую деревянную плоскую миску и ножом подхватил в неё парящую козью ногу. – Мясо сам нарезай и хлебай шулю. – И Мишка положил перед Александром Петровичем резную ложку. – Ну, помолясь!

Ели долго и молча, а когда поели, Мишка заварил трав и сушёных ягод.

– Ну что, ваше благородие, завернём табачку, и пусти-ка пару колец, порадуй!

Уже подступил апрель, день удлинился, солнце грело, с крыши тёк талый снег и долбил по намерзавшей за ночь под стенами зимовья наледи.

– Новости я тебе доложил, про Читу и про батюшку, а теперь ты мне скажи, давно хотел у тебя спытать, Петрович, да хворый ты был…

– Как такое могло произойти?.. – предугадывая вопрос, перебил его Александр Петрович. Он задумался, у него было много времени, чтобы ответить на этот вопрос, но сделать этого он не смог до сих пор, он не мог на него ответить даже самому себе, а теперь надо было отвечать Мишке. Мишка молча дымил и смотрел на него своими умными серыми, как совсем недавно сумел разглядеть Александр Петрович, глазами.

– Ты сам много-т не дыми! У тебя в грудях покамест ищо шибко хрипит, а просто побалакай со мной. Помнишь, када по тракту бежали, пытал я тебя, как так могли царю-батюшке досадить, што он от престола отрёкся? Помнишь?

– Помню, – задумчиво ответил Адельберг.

Он, конечно, помнил: помнил и бесконечный тракт, забитый плотной вереницей едущих в одну сторону людей, и мёртвую попадью с её мёртвыми детьми и только живой лошадью, которая, никем не понужаемая, тащила их вперёд, и чехов, и метель, и Иркутск с памятником царю Александру на берегу…

– Что тебе сказать? Я был на войне… Нам там было не до этого… Помню только, что в конце шестнадцатого года сильно переменилось настроение солдат. Они не отказывались воевать, но и в бой шли с неохотой, совсем не так, как было за полгода до этого. Мы не знали доподлинно, что происходит в Санкт-Петербурге, при дворе. Отречение государя императора было для нас новостью, как гром с ясного неба…

Александр Петрович говорил… и лукавил.

Офицеры штабов и генералы в Ставке знали, что происходит в столице. Они знали про Гришку Распутина и про многое другое: знали и тихо шептались об измене императрицы; видели, что фронты почти не снабжаются припасами, были искренне этим возмущены и кивали на «тыловых крыс», которые богатели на поставках и откупах, и «гражданскую сволочь», которая от имени Временного правительства агитировала за продолжение войны до победного конца. Они приезжали на позиции в военной форме, но без знаков воинских отличий – «ряженые», и за это их прозвали «гражданской сволочью». Знали о письме к императору великого князя Николая Николаевича, родного дяди государя, с просьбой отречься, подписанном всеми командующими фронтами. Александр Петрович не лукавил только в одном: в том, что все они, бывшие свидетелями этого – кто издалека, а кто вблизи, во всём происходящем мало что понимали.